Но едва ли она выражала интересы какого-либо класса ханьского общества.
Более успешной была легистская политика экономического регулирования, существенные элементы которого возникли еще при Цинь[164]; при Хань они были сперва частично упразднены, но постепенно возрождались, пока при У-ди Сан Хун-ян не развил их в систему, действовавшую 30-40 лет, прежде чем государство оказалось вынуждено отказаться от некоторых ее компонентов, сохранив другие. Эта политика не отвечала интересам богатых и могущественных простолюдинов как таковых. Она предусматривала ряд мер по перераспределению богатства, экономическому нивелированию. При этом преследовалась двойная цель — уравнять имущественное положение богатых и бедных простолюдинов («сделать равным многочисленный люд»), одновременно изыскивая средства на императорские расходы без ущерба для бедняков[165]. Теоретически такая политика должна была отвечать интересам мелких и малоимущих землевладельцев. Сан Хун-ян не меньше конфуцианцев осуждал лиц, несущих ответственность за концентрацию земельной собственности в деревне. Но в результате его политики на плечи земледельцев ложилось бремя эксплуатации государства в форме трудовой и воинской повинности, налогов, арендной платы казне[166] и т. п. Длительный отрыв от хозяйств, связанный с войнами, тоже не отвечал интересам непосредственных производителей.
Картина усложняется тем, что и в конфуцианстве, и в легизме выявляются идеи, отражающие интересы мелких земельных собственников, т. е. одного и того же класса, который оба учения стремились, каждое по-своему, оградить от посягательств богачей — «тех, что объединяют и совмещают в одних руках [прибыли от разных занятий и чужое имущество]». Оба учения также (вопреки мнению Ху Цзи-чуана) разделяли идею поощрения «основного» занятия — земледелия — и подавления «второстепенного» — ремесла и торговли[167]. Из этого следует, что связь конфуцианцев и легистов с государством непосредственна и очевидна, а с классами и социальными группами частных собственников размыта и в лучшем случае может быть описана как частичное отражение в обоих учениях настроений и чаяний этих классов и групп, да еще при этом интересов одного и того же класса.
Когда в классовом обществе государство совершает действия, направленные на ограничение или отмену частной собственности, очевидно, оно не выражает классовых интересов частных собственников. Оно выступает как относительно самостоятельная по отношению к ним сила[168], которая ограничивает и даже ставит под вопрос их права собственности. Три года существования «колодезных полей» при Ван Мане показали, что империя способна выступать именно как такая сила, хотя одновременно выявили и всю относительность ее самостоятельности — реформа провалилась. Проводя политику экономического регулирования, империя тоже выступала как относительно самостоятельная сила, выполняющая редистрибутивные функции; ее сравнительно длительный успех на этом пути не в последнюю очередь объясняется тем, что перераспределение имуществ не наносило прямого ущерба классу мелких земельных собственников.
Итак, государственная власть в ранней империи выступала как экономическая сила, сравнительно самостоятельная по отношению к классам частных собственников, по меньшей мере ограничивавшая частную собственность на землю, осуществлявшая хозяйственно-организационные и рестрибутивные функции. В ряде отношений власть императора была близка к деспотической, но ее «институционно» до известной степени ограничивали правовые установления, система критики со стороны чиновников при помощи знамений, религиозно окрашенные культурные представления, социальные факторы[169] и др. Опорой государственной власти была широкая социальная база, имевшая атомарную структуру, где реальной экономической единицей была семья земледельца из 4-5 человек[170]; ради сохранения и беспрепятственной государственной эксплуатации этой базы власть проводила экономическую политику поощрения «основного» и подавления «второстепенного» занятий, обуздания богачей — купцов, ремесленников, крупных землевладельцев, которые зарились на крестьянские земли и другое имущество. Вследствие этого она являлась регулятором материальных отношений между классами[171]. Но ее регулирующая функция была шире: она пыталась в какой-то мере «сбалансировать» имущественное положение не только богатых и бедных, разных классов и социальных групп, но и разных географических районов империи (районов изобилия и нехватки, «внутренних» и «внешних» округов) путем редистрибуции. В этой мере она пеклась об интересах социального целого. Она также выступала как носительница единства по отношению к собственной атомарной социальной опоре и к обществу в целом, унифицировала его и скрепляла (в том числе экономически), давала ему единые стандарты, начиная с законов и способов администрирования и кончая весами, ценами и налоговыми ставками, боролась с явлениями децентрализации — от сепаратизма уделов до местного самоуправства — и с проявлениями разобщенности — от разных обычаев до разного начертания иероглифов[172], пытаясь материально и духовно сплотить страну, сообщить ей единство, нужное и для обороны, и для экспансии.
Конфуцианцы и легисты, занимавшие должности или претендовавшие на них, обращались именно к этой императорской власти, предлагая ей разные способы управления, преследующие сходные цели. И те и другие проявляли заботу о классе непосредственных производителей и старались помешать его врагам — богачам — разорять крестьян; и те и другие выдвигали на первый план идею единства. Но способы, которые они предлагали, были различны, ибо являлись производными от разных систем взглядов.
Поэтому целесообразно отказаться от попыток свести конфуцианство и легизм к тем или иным классовым интересам. Более оправданно рассмотрение этих учений в системе отношений «представитель школы (= чиновник или потенциальный чиновник) — государство»[173]. Опираясь на традиционные учения своих школ, конфуцианцы и легисты предлагали свою политику трону. Они могли выразить чьи-то интересы и описать действительность только языком этих учений, только сквозь их призму видели мир. Поэтому самое целесообразное — рассматривать оппонентов из «Янь те лунь» в первую очередь как носителей этих учений и уже во вторую — как частичных выразителей чьих-то чаяний. Это выдвигает на первый план задачу понять каждое из этих учений как систему. Чтобы этого достигнуть, подходы к трактату, опробованные до сих пор, кажутся малопригодными.
Чаще всего к «Янь те лунь» подходили как к памятнику, отражающему идеологическую борьбу двух школ — конфуцианской и легистской — на втором этапе истории Западной Хань. Но это был не единственный подход к нему. С середины 20-х гг. ряд ученых[174] подходил к «Янь те лунь» как к источнику по истории экономической мысли; кульминацией такого подхода можно считать попытку В. М. Штейна (1959) рассматривать трактат как памятник «экономической литературы»[175], впрочем, не получившую поддержки.
Наименее убедительными были попытки некоторых исследователей (особенно Тан Цин-цзэна [42а]) рассматривать экономические идеи «Янь те лунь» в контексте истории мировой экономической мысли, ибо такие «компаративистские» аналогии чаще всего выглядят поверхностными и натянутыми. Более плодотворными были попытки других (В. М. Штейна и Ху Цзи-чуана, Се Тянь-ю и Ван Цзя-фаня[176]) рассматривать эти идеи в контексте истории китайской экономической мысли.
При всем
