в устьях рек кочи выбрасывало на берег, а находившиеся в них грузы топило или «разметывало» на расстояние в несколько верст. Многие из выброшенных «душою да телом» мореплавателей погибали в бесплодной тундре от голода и стужи. Случалось, что в течение нескольких лет из-за подобных катастроф ни один коч не мог добраться до Мангазеи.
Свирепые бури часто разбивали суда и при плавании вдоль восточносибирского побережья (вспомним поход Алексеева и Дежнева); подолгу задерживали полярных мореходов и «прижимные» ветры, вынуждая идти «бечевою и греблею, мучая живот свой». Однако главную опасность в этих плаваниях представляли льды. Сохранилось немало рассказов о том, как «льды ходят и кочи ломают», как «затирает теми льды заторы большие»; иной раз лишь «с великой нужею» удавалось провести коч «промеж льды»: через них мореплаватели «выбивались и просекались», плыли, выбирая «мен? льдом почемережи», двигались «по заледью возле земли… по протокам». Через тонкий лед пробивались «о парусе», «испротирая» нашивки и «прутьё» у кочей, замерзали в открытом море, подолгу оставаясь «в заносе» вдали от берегов без дров, и без «харчю», и без воды; в таких случаях, оставив вмерзшие в лед кочи, «волочились» пешком на берег, «перепихиваясь с льдины на льдину», при этом далеко не всегда удавалось захватить с собой из кочей «запасы». «Морем идучи, оцынжали, волочь не в мочь» — так, случалось, объясняли мореходы гибель своего груза. «Помимо опасностей плавания, — писал С. В. Бахрушин, — полярные мореходы много страдали от недостатка свежей воды и продовольствия, и среди них очень часто свирепствовала цынга, «от морского духу и дальнего нужного пути» [18, т. 3, ч. 1, с. 115–128; 123, с. 270; 111, с. 48].
Положение сибирских мореходов осложнялось и трудностью устройства для них опорных пунктов непосредственно на побережье: остроги и зимовья на севере Сибири прятались в глубине устьев рек и «губ»; только на гористых берегах тихоокеанских морей, где таких устьев мало, при защищенных от ветра бухточках русские со временем смогли построить небольшие острожки [111, с. 48].
Рассматривая чисто внешние «условия обитания» в Сибири XVII в., нельзя не остановиться и на такой общей их особенности, как чрезвычайная суровость климата. Долгая сибирская зима страшит своими морозами жителя Европейской России и в настоящее время, между тем в XVII столетии холода были более жестокими, чем в XX в. (период с конца XV по середину XIX в. обозначен палеогеографами как «малый ледниковый период») [45, с. 15–18; 51, с. 105]. Короткое, но жаркое лето до сих пор изводит не столько зноем, сколько немыслимо кровожадными и многочисленными полчищами гнуса — этого «бича таежных и тундровых пространств», способного довести до исступления непривычного человека.
«Гнус — это вся летучая мерзкая гадость, которая в летнее время днем и ночью пожирает людей и животных… Владения его необъятны, власть безгранична. Он доводит до бешенства лошадей, загоняет лосей в болото. Человека он приводит в мрачное, тупое озлобление… Это целое сообщество кровососов, работающих посменно, круглосуточно целое лето. Гнус прежде всего поражает и давит своей массой. Он не появляется, а именно наваливается…» — так отзывался об этом «явлении природы» известный советский географ В. П. Кальянов, прошагавший не одну сотню верст по Сибири. Он оставил одно из самых ярких описаний причиняемых сибирским гнусом мук [59, с. 82–83]. В XVII в. о сибирском гнусе писал русский посланник в Китае (1675–1678 гг.) Н. М. Спафарий, отметивший что «от мошек» без специальной защитной сетки «человек ходить не может и получетверти часа» [132, с. 95].
Нельзя не учесть также, что при неимоверной протяженности переходов раннее замерзание рек и позднее их освобождение ото льда не только замедляло передвижение по главным транспортным артериям, но и сильно осложняло снабжение первых переселенцев. Почти все они, не имея возможности сразу же приспособиться к новой обстановке, испытывали периоды как хронического недоедания, так и острого голода, постоянно ощущали недостаток в самом необходимом. В частности, ратные люди подолгу вынуждены были служить «великому государю» без жалованья — «с травы и воды»; в походах им нередко приходилось питаться «сосновой и лиственной корой» и «всякою скверною».
Характерна судьба отряда О. Степанова, сменившего на Амуре Е. Хабарова. Незадолго до своей трагической гибели в 1658 г. Степанов писал в Якутск, что «ноне все в войске оголодали и оскудали, питаемся травою и кореньем… А сойти с великия реки без государева указу не смеем никуда. А богдойские воинские люди под нами стоят близко, и нам против их… стоять и дратца стало нечем, пороху и свинцу нет нисколько» [цит. по: 24, с. 29].
Малейший просчет в организации военно-промысловых экспедиций в столь экстремальных условиях мог привести к трагическим последствиям, как это было, например, во время похода В. Пояркова на Амур, когда лишь от голода и сопутствовавших ему болезней за одну зиму умерли свыше 40 человек (из 132). В случае же «морского разбою» у пустынных берегов «голодною смертью» и «цынгою» нередко умирали все, кому удавалось спастись от разбушевавшейся стихии. Но и вышедшие живыми из подобных испытаний еще длительное время должны были ощущать последствия недоедания, тяжелой изнурительной работы и страдать от заболеваний, вызванных переохлаждением, долгим пребыванием в дымных, тесных и переполненных жилищах и т. п. [99, с. 53–55; 153, с. 16–33; 111, с. 50–199; 124, с. 165].
И при всем этом Сибирь была пройдена русскими вдоль, и поперек за какие-то полвека! «Уму непостижимо! — восклицает писатель-сибиряк В. Г. Распутин. — Кто представляет себе хоть немного эти великие и гиблые расстояния, тот не может не схватиться за голову. Без дорог, двигаясь только по рекам, волоком перетаскивая с воды на воду струги и тяжелые грузы, зимуя в ожидании ледохода в наскоро срубленных избушках в незнакомых местах и среди враждебно настроенного коренного кочевника, страдая от холода, голода, болезней, зверья и гнуса, теряя с каждым переходом товарищей и силы, пользуясь не картами и достоверными сведениями, а слухами, грозившими оказаться придумкой, нередко в горстку людей, не ведая, что ждет их завтра и послезавтра, они шли все вперед и вперед, все дальше и дальше на восток. Это после них появятся и зимовья на реках, и остроги, и чертежи, и записи «расспросных речей» и опыт общения с туземцами, и пашни, и солеварни, и просто затеей, указывающие путь, — для них же все было впервые, все представляло неизведанную и опасную новизну. И сейчас, когда каждый шаг и каждое дело сибирских строителей и покорителей мы без заминки называем подвигом, нелишне бы помнить нам и нелишне бы почаще представлять, как доставались начальные шаги и дела нашим предкам… Для осознания их изнурительного подвига не хватает воображения, оно, воображение наше, не готово следовать
