нее теперь другая сестра, Делишад.
Когда приятельницы ушли, Делишад сказала:
— Оставь себе эту шапочку, — это будет подарок от сестры.
И Саяра не знала, как благодарить Делишад, — так ей понравился подарок. Но, перед тем как уйти, она всё же сняла шапочку и спрятала ее за пазуху, потому что нельзя одновременно носить алую шапочку и покрывало.
На обратном пути Саяре встретился Гаджи Гусейн.
— Ты где шляешься? — закричал он. — С этой солдатской девкой?
Надо было молчать, ибо отвечать Гаджи Гусейну значило навлечь на себя еще больший гнев. И Саяра молчала и лишь крепче прижимала к груди шапочку. Дома она запрятала подарок, словно краденое, на дно сундучка, обитого жестью. Спустя несколько дней, улучив минуту, когда никого не было в комнате, Саяра надела шапочку и заглянула в зеркало Биби-Ханум. Но ей вдруг почудился шум, и, не успев даже полюбоваться собой, она в волнении снова запрятала шапочку на дно сундучка.
В один из этих дней, идя утром к морю за свежим песком, Гаджи Гусейн заметил дочь и племянницу, возвратившихся оттуда. Не поздоровавшись с Делишад, он взял Саяру за руку, молча повел домой. Войдя во двор, он наотмашь ударил Саяру по лицу.
— Посмей еще раз пойти с ней! — сказал он, поднося тяжелый кулак к лицу девочки. — Я убью тебя.
И Саяра, видя, как сдвинулись брови Гаджи Гусейна в одну черную полосу, поняла, что он не шутит, и с этого дня не стала вставать на утренний стук Делишад. Все домочадцы слышали, как громко стучит Делишад дверным молотком, но лежали притаившись, как мыши, притворяясь спящими. И Делишад не стала задерживаться возле знакомой калитки, потому что дел было полные руки — шел июнь, сезон отдыхающих, наводнивших селение, — и понемногу стала забывать Саяру. А Саяра тоже стала забывать свою названую сестру, — она старалась быть примерной дочерью и угождать отцу, не без тайной надежды, правда, упросить его взять с собой в город. И, казалось, любовь двух сестер увяла быстро, подобно тому, как быстро, уже в июне, увядают в этих краях цветы, иссушенные солнцем, — синие казачки, желтые цветы гусиного лука, красные маки на склонах холмов.
Саяра угождала отцу во всех его прихотях, и он взял ее с собой в город. Сидя в вагоне электрической железной дороги, соединяющей промысла с городом, Саяра судорожно держалась за руку Гаджи Гусейна, боясь, что поезд перевернется. Она видела огромные черные башни и большие каменные дома, пролетающие в окне. Когда поезд остановился, она, переведя дух, шепнула:
— Здравствуй, город!
Отец и дочь шли по улицам города, и дочь удивлялась, что улицы сплошь выстланы гладким камнем, точно комнаты. Саяра видела море, и пароходы, и толпы людей, слышала гудение города. Когда же упали на город внезапные южные сумерки, возникли огни на море и на берегу, и огней было такое обилие, какого не видела Саяра за всю свою жизнь.
Но удивительней всего были женщины, — Саяре они казались прекраснее гурий в рассказах Зарли. Женщины были в легких светлых платьях, некоторые носили шапочки, вроде той, что лежала на дне сундучка, обитого жестью. Женщины шли вдоль странных широких окон, где находилось всё, что только может желать человек; они шли рядом с мужчинами, громко разговаривали и смеялись, освещенные светом ярких огней. Саяра всматривалась в смуглых черноволосых женщин, таких же, как и она сама, и говорила себе:
«Это — азербайджанка. Это — тоже азербайджанка, моя сестра».
Саяра удивлялась их смелости и самостоятельности, ей было стыдно и больно, что она плетется позади отца, как забитая собачонка. Она плотнее куталась в покрывало, точно желая скрыть перед кем-то свой стыд, но глаза ее, как назло, еще пристальней вглядывались а уличную толпу.
«Жаждущая собака смотрит в колодец, — думал Гаджи Гусейн, поглядывая на взволнованную дочь, — пора девке замуж».
Сколько лет Саяре — четырнадцать или пятнадцать, Гаджи Гусейн точно не знал; он только помнил, что, когда купил ее мать, та выглядела еще моложе. Он деловито оглядел фигурку Саяры, точно оценивая товар. И вдруг у него мелькнула мысль: замужество дочери вернет ему деньги, зря истраченные на ее мать. Мысль эта была для Гаджи Гусейна приятна, и впервые за многие годы он даже почувствовал к дочери нежность.
На обратном пути, в вагоне, полузакрыв глаза, он напевал себе под нос веселую песенку. А глаза Саяры были широко раскрыты, в окне она видела черноту летней ночи и созвездия промысловых огней.
Когда отец и дочь вернулись в селение, была глубокая ночь. Саяре было странно так поздно не спать, — обычно в селении ложились с наступлением темноты. Один раз в году, правда, не спали вовсе — в двадцать третий день месяца рамазан: это была «ночь предопределения», ночь без сна, в молитвах, потому что каждый человек хочет себе уготовить счастье.
Но теперь селение спало. Отец и дочь быстро шли к дому. Ноги Саяры устали, она была голодна. Но она, казалось, не замечала ни голода, ни усталости, — она думала о прекрасном городе и замедляла шаги, чтобы хоть сколько-нибудь отдалить возвращение домой. И, точно читая ее мысли, назло ей, Гаджи Гусейн подгонял ее, и расстояние неумолимо сокращалось. Вскоре возникла ограда, и звук дверного молотка разорвал тишину. И тогда, ощутив себя вновь в плену каменной ограды, Саяра заплакала.
— Не визжи! — толкнул ее Гаджи Гусейн.
«Девка плачет от зависти, что у нее нет мужа, — думал Гаджи Гусейн, отходя ко сну. — Пятнадцатилетняя должна быть в доме мужа или в гробу», — вспомнил он старую пословицу, засыпая.
А глаза Саяры еще долго не закрывались.
И хотя вокруг была ночь и все в доме спали, Саяре вдруг показалось, что для нее пришла ночь предопределения и что ангелы готовят ей новую судьбу.
С этой ночи всё в родном доме стало казаться Саяре малым и тесным.
5
В разгар лета к Биби-Ханум повадилась захаживать Шейда, худая, сгорбленная старуха. Визгливым шепотом рассказывала она о своем сыне Хабибе, — служит он в советской лавке и хорошо зарабатывает, вдов и не прочь жениться вторично и баловать жену подарками, При этом Шейда поглядывала на Саяру гноящимися полуслепыми глазами. Все женщины понимали, куда клонит старуха, и щеки Саяры становились горячими, точно она весь день провозилась над «тэндырем» — печью в земле, где пекут хлеб.
Гаджи Гусейн приказал женщинам угощать старуху Шейду
