музыкой, театром, был живой, добродушный и вспыльчивый.
— Молод он для меня, — говорила Алена, — не хотела я за него идти. А мне со всех сторон говорят: хоть он и молод, да у него здоровье слабое. Тоже туберкулез был. Глупость это, конечно.
— И опять тебе в горах жить.
— Я привыкла. Домик хотим построить…
И вот Нина укрылась в этом домике. Здесь ей жить, здесь она встречает сегодня первый рассвет.
Нина опустила с кровати не согревшиеся за ночь ноги, натянула фланелевый халатик и, отворив запертую входную дверь, вышла на крыльцо. Серый, безжизненный предрассветный час.
Опустившись на ступеньки, Нина положила голову на колени и задремала. Кто-то поцеловал ее в щеку. На лестнице стояла Алена в ватнике, с сумкой в руках.
— Полюбоваться вышла? Я и сама никогда этим не налюбуюсь.
Где-то очень далеко, за горами, над морем уже встало солнце. Здесь оно только окрасило небо. Еще туманно темнели горы, еще спали птицы.
Алена села ступенькой ниже.
— Такой уголок прекрасный! Сколько я здесь горя видела, а все равно люблю. — Она погладила Нине колено. — Вижу, устала ты. Здесь отдохнешь. И ребяткам хорошо будет. На Домбай их свозим, на озера. И Георгию Степановичу надо условия создать. Ну, пусть там Николай его разок потащит на строительство, похвалится.
— Он не приедет, Алена. Я от него совсем ушла.
Алена не двинулась. Только чуть слышно сказала «ох» — бессознательно, как отдергиваешь руку, коснувшись горячего. Вот, наверное, потому они и сдружились и стали родными, что понимали друг друга и в крупном и в пустяках. Говорить с ней было легко, даже если она не соглашалась с Ниной.
Самое главное Нина рассказала прямыми, ничем не прикрашенными словами. Алена ответила не сразу.
— Хорошо ли ты сделала — все сама решила? А может быть, он этого не хотел?
Если бы Георгий не хотел! Он остановил бы поезд, который ее увозил. Он помчался бы вслед. Он не дал бы Нине шагу ступить без себя.
— А как же дети? — спросила Алена.
— Дети еще не знают. Их надо уберечь сколько можно.
— Ох, Георгий Степанович! Что же он за чудо такое нашел? Какая она?
Один раз Нина ее видела. Манерно-удивленные, большие глаза на блекнувшем лице. Плавные, вялые движения.
— Дело не в ней. Это у него с детства. Мечта. То, что ему не далось. Что мимо прошло. Георгий с этим смириться не может.
— Но ведь любил он тебя!
— Он меня и сейчас любит.
— Подождала бы. Может, перегорело бы у него.
— Два года я ночами не сплю…
Это были первые слова, вырвавшиеся как рыдание. Она заглушила их деловым, сухим тоном:
— Не хочу к снотворному привыкать. А здесь у вас воздух.
Солнце поднималось. Золотисто-зеленой стала та сторона ущелья, на которую смотрела Нина. Но дом оставался еще в тени, и листья цветов казались серыми от густой росы.
— Так что приехала к тебе не дачница, не отдыхающая, а лишняя обуза.
— Будет тебе! — резко отмахнулась Алена.
Она горько сдвинула широкие светлые брови, иногда вскидывалась, собираясь что-то спросить, и снова поникала. Пустая сумка валялась у лестницы. Алена потянулась и подняла ее.
— Что же, ты и денег у него брать не будешь?!
— Буду, конечно, — устало сказала Нина, — сколько он пришлет… Им самим жить надо.
На крыльцо вышел Николай.
— Проснулись, женщины, — закричал он, встряхиваясь и пожимаясь, — утро-то какое, а? Красота! Верно, Нина? Красота!
— Ну и ладно, и не кричи, — сказала Алена, — орешь на всю улицу.
— А ты мне с самого утра настроение должна испортить. Слова нельзя сказать. Просыпаешься как человек, а на работу уже идешь взвинченный…
Алена уходила дорожкой к калитке, а Нина смотрела на ее опущенные плечи и жалела, что прибавила Алене горя, нисколько не облегчив своей тяжести.
5
Бабушка Заруи много повидала в жизни. Она ничему не удивлялась и не осуждала того, чего не могла изменить. Мужчины есть мужчины. Им дозволено многое. На их поступки надо смотреть сквозь пальцы. Имя Георгия давно трепали по городу, но Георгий не девушка, а Заруи волновало только то, что касалось Артюши.
Теща профессора Малунца угощала бабку долмой и выспрашивала, какие порядки навела новая жена, куда уехала Нина. От нее впервые Заруи узнала, что в доме Георгия живет другая женщина, но вида не показала, отвечала уклончиво: «Их дело, их дело». А на следующее утро отправилась на новую квартиру.
Открыла ей женщина, похожая на ящерицу. Удивляясь выбору нынешних мужчин, Заруи сказала ей: «Здравствуй, дочка» — и невозмутимо просеменила к своей излюбленной тахте, оглядывая все по пути маленькими дальнозоркими глазами.
В открытую дверь она увидела смятую постель и определила, что спали на ней двое. Стол был не убран — и не с утра, а еще с вечера; на нем стояли бутылка и два бокала с потемневшим от вина стеклом. Женщина надела тонкий халат на голое тело и, вероятно, в таком виде ходила перед Георгием. Все это бабка увидела, отметила, осудила про себя, больше по привычке, чем сердцем. Сердце ее уже не откликалось на неполадки этого мира. Оно болело только за одного маленького человека.
— Как твое имя? — спросила Заруи и, услышав, повторила его. — Не забыть бы.
Женщина усмехнулась. Она стояла у притолоки двери, поигрывая туфелькой, надетой на босую ногу. Временная ли она, постоянная ли, ей надо было дать понять, что такое бабушка Заруи.
Старуха приложила ладонь к чайнику.
— Налить? — спросила Эвника.
— Если хочешь, — согласилась бабка, — только подогрей, я люблю горячий.
Она выпила чай, поела, отодвинула стакан.
— Ну, теперь можешь убрать со стола.
Женщина не двинулась. Сидела на подоконнике и молчала.
— Дети у тебя есть?
— Есть.
— Дочери? Сыновья?
— Сын.
«А муж твой где?» — хотела спросить бабка, но проглотила этот вопрос.
— У хозяина этого дома тоже есть сын, — дипломатично сообщила она.
Женщина ничего на это не ответила. Похоже, она понимала свое место. Отдохнув бабушка Заруи обошла комнаты, открыла шифоньер. Нининых вещей не было. На вешалке кроме мешков с зимними костюмами Георгия болтались два незнакомых ей женских платья. В пустом холодильнике валялся полузавядший пучок зелени. Старуха принесла его в комнату и, снова скрестив на тахте ноги, принялась разбирать зелень по сортам.
Эвника все так же молча сидела на подоконнике.
— Почем этот пучок брала? — спросила бабушка Заруи и, не дождавшись ответа, определила: — Пятнадцать копеек. Фу! У нас в Андижане на копейку вот такой пучок, больше веника, связывали. А тут что? Мята, киндза, петрушка, укропу три хвостика. Тархуна никогда
