class="p1">Что-то щелкнуло совсем рядом и Мишка споткнулся и упал. Лицо упёрлось в землю. Жгучая боль разлилась по плечу и стала подступать к шее. Мишка широко раскрыл глаза. Стебли травы, сухие, неровные, стоят словно лес. И земля, она пахнет чем-то родным, понятным. Букашка поднимается по желтой травинке. Даже букашка хочет вверх. Мишка закрыл глаза и увидел маму. Она держит его маленького на руках и целует. Она смеётся. Мама, где ты?
В больнице под охраной, словно опасный преступник. А разве нет? Разве он не опасен? Разве не делал то чего нельзя? Делал. Значит — он и есть настоящий преступник. Жаль, только сейчас понял это. Раньше не понимал, словно в игру игрался, как начал в четырнадцать так и до сих пор не наигрался. А теперь? Что теперь — суд, тюрьма. Всё, закончились вольные деньки. А ведь казалось всё так и будет. И никогда не изменится.
Подлечили, перевели в отделение. Там допросы с пристрастием. Всё. Влип по самые уши.
Узкая камера, два с половиной на три. Разве этого он хотел? Этого добивался?
Оказавшись здесь Мишка в один миг словно понял, что детская игра закончилась. Вот началась черта, что разделяет жизнь надвое. На весёлое развлечение, которое он придумал, заставляя пацанов воровать и прислуживать ему и что-то неизвестное. Вот граница за ней начинается взрослая, а может уже и тюремная жизнь.
Этого он хотел? В тюрьму, на нары. Чего добивался всей этой суетой? Ощущения царька, повелителя. Чтобы не ему повелевали — а он повелевал. Получил. Хотел денег, они лились к нему мелкой рекой. Но был ли он от этого счастлив? Разве не понимал то, что он делает, совсем не то о чем мечтал когда-то. Что всё это придуманное царство — только иллюзия, которая рухнула в один миг. Такого он ждал?
А Лена, что теперь будет с ней?
Он лежал в этой маленькой душной комнате на истрёпанном матрасе и смотрел в потолок.
Как же Лена?
Впервые за долгое время, может быть с того дня когда он в последний раз плакал, там в интернате от обиды и горечи, почувствовал как тёплая слеза скатилась по щеке. Мишка зажмурил глаза, чтобы не дать остальным, тем, что поджидали слабины, не дать им даже показаться. Но вот новая слеза и новая. И вот, уже поток слёз не остановить.
Всё как-то вдруг словно навалилось. Несколько старших пацанов, что мутузят его в интернате, пьяное лицо мамы, маленький, грязный брат Славка, что ходит по дому почти голый и посасывает корочку хлеба. Слёзы, горькие слёзы и обида страшная, пустая. Оттого что нельзя, уже никогда этого поменять. А Мишка так и не смог помочь своим братьям, чего когда-то так сильно хотел. Совсем забыл о них за личными шкурными интересами. Как же так? Ведь он так хотел всё исправить, а получилось ни сделал ничего, ровным счётом ничего. Так в чём он может тогда кого-то обвинить. Чем он лучше мамы или отца? Чем он лучше?
Злость на самого себя, вдруг вспыхнула резким огнем. Мишка оттер лицо ладонью и сел на кровати. Сел и от неожиданности отпрянул.
Напротив, на койке лежал человек. Вернее…ну, да — человек. Или подобие человека. Сразу и не разберёшь. Одежда его — лохмотья. Волосы слипшиеся в мелких листочках. Профиль его, словно профиль пирата или разбойника. Тёмное лицо, острые черты и запах, кислый запах, природу его сложно разобрать.
— Страшно? — вдруг, не открывая взгляда от потолка, сказал человек.
Мишка вздрогнул.
— То ли ещё будет, — продолжил тот, — это ведь только начало. А я и рад. Теперь хоть помоюсь. Подстригусь. Наемся. Не до отвала конечно. Но зато стабильно кормить будут. А то у меня уже скоро гастрит или язва разыграется. Я тебе скажу плохо питаться, тоже не дело. А у них тут всё вполне сносно. Считай диетпитание. А мне что, скоро холода пойдут, а мне знаешь по теплушкам тоже надоело. Я ведь брат, чтоб ты знал инженер по образованию.
Мишка смотрел на человека, а тому как будто было всё равно кто его слушает, лишь бы слушали, а кто не важно.
— Думаешь мне смотреть на эти их коммуникации хочется. Я и так наизусть знаю как всё устроено.
Почему он должен слушать его, почему он — Михаил Корякин, должен находиться рядом с этим очумелым бомжем и слушать его больные воспоминания?
— Слушай ты бы помолчал, голова раскалывается.
Но человек молчать не собирался, он как будто был приведён сюда специально, чтобы говорить.
— Васька дружок мой, тот уже там. Мы с ним сговорились одинаково, так что он уже должен мне местечко греть. А ты не волнуйся мы и тебя в обиду не дадим. Там ведь нужно вместе держаться. Если ты один, пропадёшь сразу. Нужно либо под кого-то, либо всё, считай твоя песенка спета. Опустят. А нас не трогают. Боятся, как бы чего не подхватить. Так если с нами будешь держаться, то и ничего. Может пронесёт.
— Я вообще-то туда не собираюсь, — возмутился Мишка.
— О, брат, — повернулся человек и Мишка увидел его глаза, они как будто стёкла, — это ты сейчас не собираешься. А пару раз с допроса придёшь сразу засобираешься. Тут ведь как? Статистика. Раскрываемость — опять же. Кого-то сажать нужно? Вот мы с тобой и пойдём. А тот, кто может отмажется, а тебя — за него. Вот такая кухня. Хорошо ещё если предложат деньжат. А то и не предложат. И иди брат, работай за него.
Человек засмеялся сухим, нездоровым смехом и Мишке впервые за долгое время стало страшно. С невероятной силой ему вдруг захотелось оказаться рядом с Леной, обнять её сильно и не отпускать никогда. И быть всегда рядом с ней, работать и жить честно.
Подумал он тогда, если будет хоть один единственный шанс на то, что выйдет отсюда он непременно им воспользуется. Теперь уже — по-другому.
Глава 2
Плохо, плохо на душе. Но вскоре стало ещё хуже. Каждое утро, Лена вскакивала с кровати и бежала в ванную. Плохо, совсем плохо.
Как-то утром стук в дверь:
— Леночка, доченька, как ты? — мама словно человек, который ничего не говорит, но всё знает.
— Мама мне плохо. Я больна?
— Ты беременна.
— Что?
— Нужно доченька идти к врачу.
— Но ведь, я же…
— Доченька, ты же знаешь, я на твоей стороне, но отец он очень зол.
— Он сам хотел чтобы я нашла парня и встречалась с
