class="p1">Было ужасно неудобно, что фамилии его секретаря и старшины звучали почти одинаково; сейчас это совпадение заставило Хорнблауэра добавить к приказу два лишних слова.
Мистер Броун был высоким, моложавым, но уже заплывшим жирком и абсолютно лысым. Хорнблауэру он не понравился, и поэтому он старался быть со своим секретарем особенно вежливым — гораздо более вежливым, чем он обращался бы с более симпатичным ему человеком. Он предложил мистеру Броуну стул, в то время как сам сел на рундук и, увидев, что секретарь с интересом рассматривает футляр с пистолетами — подарок Барбары — решил, для начала разговора, снизойти до обсуждения с ним особенностей нового оружия, обратив особое внимание на преимущества, даваемые использованием капсюлей и нарезных стволов.
— Великолепное оружие, сэр, просто прекрасное, — подтвердил мистер Броун, возвращая пистолеты на их бархатное ложе.
Он смотрел на Хорнблауэра, сидевшего в противоположном углу каюты и рассеянный свет, падающий сквозь большие кормовые окна, странно отражался в его светло-зеленых глазах.
— Вы хорошо говорите по-английски, — заметил Хорнблауэр.
— Благодарю вас, сэр. До войны я, в основном, вел дела с англичанами. Но я так же хорошо говорю по-русски, по-шведски, по-фински, а еще — по-польски, по-немецки, по-французски. Немного по-литовски и чуть-чуть — по-эстонски — этот язык похож на финский.
— Но ваш родной язык — шведский, не так ли?
Мистер Броун пожал своими узкими плечами.
— Мой отец говорил по-шведски. Моя мать — по-немецки. Сам я разговаривал по-фински с моей няней, по-французски с одним гувернером и по-английски — с другим, а позже, в офисе, мы разговаривали если не на польском, то на русском.
— Но я думал, вы — швед?
Мистер Броун опять пожал плечами.
— Я — шведский подданный, сэр, но рожден финном. И еще три года назад я считал себя финном.
Значит, мистер Броун — еще один из тех апатридов, которыми в наши дни, похоже, населена вся Европа. Мужчины и женщины, лишенные возможности быть гражданами своих родных стран. Французы, немцы, австрийцы, поляки, которых капризные судьбы войны лишили крыши над головой. Все они влачат убогое существование, надеясь, что однажды случай поможет возродить их родину.
— Когда Россия воспользовалась преимуществами договора, заключенного с Бонапартом, — продолжал мистер Броун, — и напала на Финляндию, я был среди тех, кто сражались. Что это дало? Могла ли Финляндия поделать со всей мощью России? В числе немногих счастливчиков мне повезло спастись. Мои братья попали в российскую тюрьму; возможно, в эти минуты они еще живы, но я надеюсь, что они умерли. Швеция охвачена революцией — в ней нет для меня места, несмотря на то, что именно за Швецию я и сражался. Германия, Дания и Норвегия — в руках Бонапарта и Бонапарт с удовольствием повесит меня, чтобы сделать приятное своему новому русскому союзнику. Я сел на английский корабль, один из тех, для постройки которых я продавал лес, и вот я в Англии. Когда-то я был самым богатым человеком в Финляндии — в стране, где богатых немного, а теперь я стал самым бедным человеком в Англии, в которой и без того много бедняков.
Свет, падающий сквозь окно каюты, вновь отразился в бледно-зеленых глазах и Хорнблауэр вдруг по-особому осознал, что его секретарь, должно быть, человек беспокойный. И дело было не столько в том, что он эмигрант, а Хорнблауэр, как и большинство англичан, был сыт по горло эмигрантами и историями о перенесенными ими лишениях, хотя временами и ощущал уколы совести. Первые из них начали приезжать еще двадцать лет назад из Франции, а теперь их наплыв даже усилился — из Польши, Италии и Германии. Очевидно, именно то, что Броун — эмигрант и послужило причиной предубеждения, испытываемого по отношению к нему Хорнблауэром, — в этом он был вынужден признаться себя, капитулируя перед своим болезненным чувством справедливости. Но в чем же была истинная причина антипатии? Возможно, что ее не было вообще, но Хорнблауэра мучило сознание того, что до самого конца своего командования эскадрой он вынужден будет работать в тесном контакте с этим человеком. Впрочем, выбора не было — приказы Адмиралтейства предписывали ему уделять особое внимание информации и рекомендациям, которые он будет получать от Броуна, «джентльмена, обладающего столь же обширными, сколь и глубокими познаниями о Балтийских государствах». Даже в этот вечер для Хорнблауэра было истинным облегчением, когда стук в двери, которым Буш оповестил о своем прибытии на ужин, избавил его от присутствия мистера Броуна. Секретарь поклонился Хорнблауэру и выскользнул из каюты; при этом он всем своим видом — Хорнблауэр так и не смог понять, случайно или специально — изображал человека, знававшего лучшие времена, а сегодня вынужденного заниматься черной работой.
— Как вам этот шведский секретарь, сэр? — спросил Буш.
— Он финн, а не швед.
— Финн? Что вы говорите, сэр?! Лучше, чтобы команда об этом не знала.
На честном лице Буша появилась тревога, которую он тщетно попытался скрыть.
— Конечно, — согласился Хорнблауэр.
Он попытался сохранить на лице бесстрастное выражение, чтобы скрыть, что совсем забыл о предубеждении, которое многие моряки испытывают к пребыванию финнов на корабле. В глазах простого матроса каждый финн представлялся колдуном, который может вызвать шторм простым поднятием пальца, но Хорнблауэр не мог представить подобным финном мистера Броуна, еще сохранявшего следы былого благополучия, даже не смотря на его неприветливые бледно-зеленые глаза.
Глава 6
— Восемь склянок, сэр.
Хорнблауэр возвращался к действительности с большой неохотой; приятные сны, суть которых он, правда, никак не мог вспомнить, унесли его куда-то далеко-далеко.
— Пока еще темно, сэр, — безжалостно продолжал Браун, — но ночь ясная. Ветер устойчивый, вест-тень-норд, сильный бриз. Оба шлюпа и остальная эскадра видны с подветренной стороны и мы спускаемся к ним, сэр, под бизанью, грот-стакселем и кливером. А вот и ваша рубашка, сэр.
Хорнблауэр свесил ноги с койки и сонно потянул через голову ночную рубашку. В первый момент он хотел попросту накинуть поверх нее что-нибудь, — просто чтобы не замерзнуть на верхней палубе, но в последний момент вспомнил о своем высоком статусе коммодора и о желании завоевать репутацию человека, который никогда ни о чем не забывает и не пренебрегает мелочами. Именно для этого он и приказал разбудить себя на добрых четверть часа раньше, чем это действительно было необходимо. Хорнблауэр надел форменный сюртук, брюки, башмаки, тщательно расчесал волосы при свете фонаря, принесенного Брауном, и решительно отбросил мысль о бритье. Если он выйдет на шканцы гладко выбритым в шесть утра, то каждый догадается, что коммодор слишком озабочен тем, как будет выглядеть
