и мне многое в тебе не нравится. – Сонсик молча слушал.
– Тебе тридцать четыре года. Внешность-то у тебя аристократическая, и ноги длинные, но худые и слабые. Из пижамы не вылезаешь. Вроде бы занимался музыкой, а окончил институт изобразительных искусств. Дважды стажировался в Америке, а устроиться на работу даже и не пытаешься. Ладно бы у тебя было какое-то дело. Все еще мечтаешь стать композитором, хотя ничего для этого не делаешь. Ну что еще о тебе можно сказать? – Но Сонсик по-прежнему только холодно смотрел на сестру.
Ёнхи вышла из гостиной в коридор.
Дзын… Дзын… Дзын…
Ненадолго забытый звон снова навалился на нее, как груда карбидной руды. Он раздавался еще громче, чем в комнате, и был такой силы, что, казалось, раскачивает ось Земли. В нос ударил запах карбида. Дверь в ванную была открыта, и там горел свет. Ёнхи подумала, что надо бы выключить свет, но, решив, что так будет лучше, не сделала этого.
Слова о том, что старшая сестра вернется из Северной Кореи в двенадцать часов ночи, конечно, были выдумкой, не вызывавшей никакого сомнения. Однако с какого-то момента они привыкли к такому ожиданию и теперь сидели и ждали возвращения сестры. Отец два года назад потерял слух, поэтому и говорить стал меньше и реже. Даже то, что можно было сказать словами, он выражал больше взглядом или жестами. Постепенно это привело к слабоумию. В отсутствие хозяйского контроля домработница начала вести себя свободно и даже нагло, стала фамильярничать с Сончжэ, считая его не совсем полноправным членом семьи, что тоже задевало самолюбие Ёнхи. Теперь домработница часто без спроса уходила гулять, наложив на грубоватую опухшую кожу лица густой макияж и нарядившись в пестрое вызывающе яркое платье. Во время событий 19 апреля и 16 мая[2] ее не было дома весь день. Вряд ли она принимала в них участие, но, когда вечером с покупками в руках вернулась домой, вместе с ней в дом ворвались отголоски этих событий.
Ёнхи тихо открыла дверь в кухню. Домработница что-то бормотала себе под нос.
– Почему надо вернуться именно в двенадцать ночи? Нельзя было сделать это в двенадцать дня? С ума, что ли, сошла?
Ёнхи рассердилась: – Что, что? Что ты сейчас сказала?
Домработница оглянулась и смущенно захихикала.
– Я тебя спрашиваю.
– Ничего такого я не сказала.
– Ты тоже живешь в этом доме, значит, в каком-то смысле являешься членом нашей семьи. Неужели трудно вести себя соответственно? Думаешь, мы такие глупые, что ничего не понимаем? – От обиды на глаза Ёнхи навернулись слезы.
– Да ничего такого я не сказала, ну просто сболтнула глупость, и все.
В гостиной Сонсик по-прежнему читал газету, одной рукой держа банку с кока-колой. Пижама на одной ноге задралась, и на белой коже, сплошь покрытой волосами, были отчетливо видны голубые вены. Отец сидел все в той же безучастной позе. Красивое лицо Чонэ было грустным, как всегда, когда она находилась рядом с мужем. Голова ее была повернута к окну, так чтобы можно было не встречаться с ним взглядом. Ёнхи недоумевала, как можно так внимательно, заботливо относиться к свекру и золовке, практически избегая общения с мужем.
В это время большие настенные часы начали бить десять часов. Протяжные гулкие звуки, заполняя комнату, создавали странное ощущение: казалось, что все четыре стены пришли в движение: они то расширялись, то снова сужались. Безжизненный взгляд старого хозяина обратился в сторону часов. «Вряд ли отец слышит эти звуки», – тихонько засмеявшись, подумала Ёнхи, увидев, что он смотрит на часы, висящие далеко на стене. Она сидела возле Чонэ, положив голову ей на колени, и, посмеиваясь, наблюдала за отцом, пока бой часов не прекратился. Подняв голову, Ёнхи сначала тихо, потом все громче и громче начала говорить:
– Чонэ, ты и дальше собираешься себя так вести? Тебя это не тяготит? Муж твой, в общем-то никакой, даже днем валяется в пижаме в обнимку с обожаемой кока-колой.
В этот момент Чонэ и Сонсик одновременно подняли головы. Газета выпала из руки Сонсика, и холодный взгляд снова блеснул из-под очков. Когда их глаза встретились, Чонэ тут же отвернулась. Нахмурившись, она сказала Ёнхи:
– Зачем ты опять начинаешь?
Ёнхи привстала на колени и еще сильнее сжала руку Чонэ:
– Зачем-зачем? Отец наш – полный инвалид. Что нас здесь держит? Мне уже двадцать девять. Ты хоть раз подумала о том, что я уже старая дева? Ты же теперь хозяйка этого дома, разве нет? Чонэ, Чонэ, чего ради ты стараешься сохранить этот дом, эту семью?
Сонсик поставил свою колу на журнальный столик и достал сигареты. По его поведению было видно, что он давно привык к подобной ситуации, хотя его длинные тонкие пальцы едва заметно дрожали. Холодный блеск очков говорил о том, что эти две женщины для него уже практически ничего не значат.
– Ну, правда, хватит, – сказала Чонэ.
Старый отец, до этого смотревший на настенные часы, широко открыл глаза и тоже посмотрел на Ёнхи, хотя вряд ли что-то услышал. Его взгляд по-прежнему был пустым.
– Чонэ, давай поскорее продадим этот дом, – настойчиво продолжала говорить Ёнхи. – Купим где-нибудь за городом маленький домик и переедем туда… Давай продадим также все дома, которые сдаем в аренду. Нашему отцу осталось жить всего ничего, тебе же надо непременно развестись… Домработницу уволим и будем жить вдвоем. Слушай, не понимаю я тебя: ты не можешь не видеть, что нас ждет впереди. Нельзя же быть такой спокойной и равнодушной к тому, что с нами происходит. Нельзя оставить это так просто и думать, что все решится само собой.
Однако Чонэ просто слушала, ничего не говоря в ответ.
Дзын… Дзын… Дзын…
Звук ударов молота о наковальню снова проник в притихший дом.
Домработница открыла дверь в гостиную. Ёнхи сидела, держа Чонэ за руку. Сонсик опять раскрыл газету, но не читал ее, а только поблескивал стеклами своих очков. Старый хозяин просто смотрел в темноту за окном. Все выглядело так, будто вся семья собралась и ждет: отец ждет свою старшую дочь, Чонэ – золовку, которую ни разу еще не видела, Ёнхи и Сонсик – свою старшую сестру. Однако никто из них на самом деле никого не ждал. Все прекрасно понимали, что никто не приедет. И все-таки они сидели и ждали, потому что только это ожидание еще объединяло их и было последней надеждой на спасение семьи. К тому же они давно привыкли к такому положению, несмотря на то что оно порядком
