Дежуривший у входа поручик покосился на Ловенецкого, но билета не спросил. Ловенецкий остановился у дверей, сняв фуражку.
Обычная четырёхугольная комната, достаточно большая, полупустые книжные шкафы, столы со стульями, бильярд с закапанным жиром сукном и разной длины киями. За одним столом несколько офицеров играли в шахматы, за другим азартно хлопали картами, в углу у окна одинокий штабс-капитан с выражением отвращения на лице читал газету. Кунгурцева среди них не было, и Ловенецкий так и замялся у входа, не зная, как заявить о своём присутствии. Он надел фуражку, чувствуя, что основательно вспотел.
– Добрый вечер, господа, – тихо сказал он.
Господа, игравшие в шахматы, изволили оторваться от досок, и внимательно посмотрели на вошедшего. Картёжники не обратили никакого внимания, видимо, в игре настал ответственный момент, искажённые азартом лица смотрели на открытые карты. Только штабс-капитан сложил газету, встал и подошёл к Ловенецкому.
– Приветствую вас в этом приюте отдохновения, – сказал он. – Разрешите представиться – штабс-капитан Шарымов, Николай Григорьевич.
Ловенецкий назвал себя и пожал протянутую руку. Офицеры вставали со своих мест, жали Ловенецкому руку и называли свои имена. От обилия лиц и рук, с разной силой сжимавших его ладонь, Ловенецкий почувствовал лёгкое замешательство, поскольку понимал, что имён всех присутствующих с первого раза он не запомнит.
– Не смущайтесь, батенька, – сказал ему поручик, вряд ли намного старше Ловенецкого, обнимая его за плечо, – мы все через это прошли, первое назначение, первое собрание. Обживётесь, послужите, найдёте себе жидовочку поинтереснее, поймёте, что тут тоже можно жить.
Он был слегка пьян и оттого очень дружелюбен. Ловенецкий смотрел в его голубые глаза, не зная, что сказать.
– По поводу евреек ходят не самые обнадёживающие слухи касательно их гигиены, – сказал капитан с длинным унылым лицом и пушистыми баками.
– Да ну, Владимир Александрович, – ответил поручик, вместе с приникшим к нему Ловенецким разворачиваясь в сторону говорившего, – гигиена не хуже, чем у наших машек да палашек. И потом, я же не призываю вас путаться с женой сапожника или пекаря. Я, например, выбираю, кого поинтеллигентней, жену врача или юриста. И с гигиеной всё в порядке, и муж жаловаться не станет.
– А вот я недавно познакомился с одной полячкой в театре, – сказал ещё один офицер, лицо которого от Ловенецкого закрывала фуражка поручика, – такая, знаете, ясновельможная пани…
– Вряд ли настоящая пани будет гулять с русским офицером, – сказал, услышав последнюю фразу, вошедший в зал подполковник Кунгурцев, – у них же сплошь отцы и деды участники восстания. Она скорее отрежет себе руку, чем подаст её вам для поцелуя.
Познакомившийся с пани что-то невнятно забормотал, как вода в неисправном ватерклозете. Подполковник с высоты своего роста обозревал собравшихся в зале, глаза его блестели, словно на них набежали слёзы.
– А подполковник-то уже с утра на взводе, – шепнул на ухо Ловенецкому поручик. – Умудряется в этой глухомани доставать швейцарский кокаин.
Кунгурцев смотрел прямо на Ловенецкого и словно не узнавал. Ловенецкому и раньше доводилось видеть людей под действием кокаина, но поверить в то, что его употребляет подполковник императорской армии при исполнении служебных обязанностей, было нелегко. Словно узнав его, Кунгурцев подошёл к Ловенецкому и поручику, который, наконец-то, убрал руку с плеча.
– Господа! – сказал подполковник зычным, привыкшим командовать, голосом. – Я рад, что вы уже познакомились с нашим новоприбывшим подпоручиком, – Кунгурцев плавным движением указал на Ловенецкого, как экскурсовод в музее указывает на тушку редкого животного. Редкое животное смело выступило вперёд.
– Мы, со своей стороны, рады приветствовать в его лице представителя нового офицерства, которое идёт на смену нам, мастодонтам и ветеранам, – Кунгурцев смотрел куда-то вдаль, словно видел перед собой дымы сражений, в которых ему доводилось принимать участие. Он на некоторое время умолк, и в зале установилась дисциплинированная субординацией тишина. Поручик, так и оставшийся стоять рядом, разглядывал потолок, а Ловенецкий отметил, что на ближайшей к нему шахматной доске явно патовая ситуация.
– Но что-то мы загрустили, господа, – сказал Кунгурцев, возвращаясь к действительности, – предлагаю в более приятной обстановке бокалом «Мумма» отметить принятие в наши ряды нового воителя.
Предложение было принято единогласным одобрением, и компания офицеров переместилась в обеденный зал, где их уже ждал накрытый стол, свет электрических лампочек отражался от сияющих белизной тарелок и серебра приборов. Бокалы были настолько тонкого хрусталя, что Ловенецкий почти видел на них разноцветные пятна интерференции. Запах жареного мяса разносился вокруг, перекрывая запахи прочей еды.
Начали с «Мумма», но его было мало, перешли на водку какого-то местного завода. Ловенецкий, оказавшийся по правую руку от Кунгурцева, быстро захмелел и потерял счёт тостам, послушно, как автомат, протягивая наполненную рюмку к другим, таким же наполненным. Он хотел попросить, чтобы ему не наливали по полной, но побоялся, что его в первый же день посчитают слюнтяем, и промолчал. Непривычный к крепкому алкоголю, он прислушивался к шуму в ушах и теплу, разливающемуся внутри. Ощущения были новы для него, он будто бы взглянул на мир другим, очищенным, дистиллированным взглядом. Люди вокруг вдруг оказались вполне симпатичны, каждый хотел с ним чокнуться, каждый говорил ему какие-то слова, Ловенецкий кивал и улыбался, стараясь чаще закусывать. Кунгурцев с бледным неподвижным лицом был центром застолья, говорил тосты и периодически оглушительно хохотал над собственными шутками. Пространство вокруг Ловенецкого заполнилось хором человеческих голосов, когда одна общая беседа распалась на отдельные разговоры, как полноводная река в дельте разветвляется на множество рукавов.
– Тамара Николаевна превосходно готовит голубцы…
– Осторожнее, господа, там на дне ещё налито…
– Наша новая граната к семидесятипятимиллиметровке, на мой взгляд, слабовата, слабовата…
– Вы знаете, грудь у неё, конечно, маловата, но ножки и всё, что повыше, достойны кисти какого-нибудь Мухи…
– Да вы посмотрите, кому принадлежат все земли вокруг – сплошные Радзивиллы, Чапские, Хорваты, Скирмунты. Ни одной русской фамилии…
– Ещё Курлов тут знатно поработал, немало социалистов пострелял…
– Неужели не читали его «Рассказ о семи повешенных»?
Ловенецкий молча сидел, принуждённо улыбаясь и глядя в тарелку. Кто-то вновь наполнил его рюмку почти до краёв. В углу завели патефон, неизвестный Ловенецкому голос завыл нечто патриотическое. Поручик, сидевший напротив, неловкой рукой опрокинул на скатерть свою рюмку, не смущаясь, схватил рюмку Ловенецкого и опрокинул в свой блестящий от жирной свинины рот. Кунгурцев рассматривал ухоженные, необычайно длинные ногти на правой руке, казалось, что ему скучно. Ловенецкий встал и, слегка шатаясь, вышел на воздух.
От душного вечера легче ему не стало, он вглядывался в темноту, где расплывчатыми светлыми пятнами виднелись уличные фонари. Мимо них бродили тёмные пятна, в которых, с усилием сфокусировав взгляд, Ловенецкий признал пешеходов. Доносились звуки польской
