Для полноты изображения домашнего быта мадемуазель Кормон и аббата де Спонда необходимо вокруг них сгруппировать Жаклена, Жозетту и кухарку Мариетту, которые радели о благополучии дяди и племянницы. Жаклен, сорокалетний мужчина, толстый, приземистый, краснолицый и черноволосый, похожий наружностью на бретонского матроса, служил в этом доме уже двадцать два года. Он подавал к столу, чистил скребницей лошадь, работал в саду, ваксил башмаки аббата, был на посылках, пилил дрова, правил одноколкой, ездил за овсом, сеном и соломой в Пребоде, а по вечерам, сонный, как сурок, пребывал в прихожей; по слухам, он любил Жозетту, тридцатишестилетнюю девушку, которую мадемуазель Кормон не держала бы у себя ни одного дня, если бы та вышла замуж. Поэтому бедные влюбленные копили деньги и втихомолку любили друг друга, с надеждой ожидая замужества барышни, как евреи — пришествия мессии. Жозетта, уроженка местности между Алансоном и Мортанью, была маленькой толстушкой; ее лицо, похожее на перепачканный абрикос, было довольно умным и выразительным; шла молва, что она вертит своей госпожой. Жозетта и Жаклен были уверены в благополучном исходе, и довольный вид их заставлял думать, что эта влюбленная парочка не откладывает счастья в долгий ящик. Кухарка Мариетта, которая тоже прожила в доме немало — целых пятнадцать лет, — мастерски готовила все блюда, бывшие в чести в этом краю.
Не следовало бы умалять значение и старой гнедой — крупной кобылы нормандской породы, — возившей мадемуазель Кормон в ее поместье Пребоде, ибо все пятеро обитателей дома питали к этому животному привязанность, граничившую с манией. Лошадь звали Пенелопой, она служила уже восемнадцать лет; она была всегда ухожена, всегда вовремя накормлена и напоена; Жаклен и барышня надеялись, что она послужит еще лет десять, а то и больше. Пенелопа являлась предметом постоянных разговоров и забот; бедная мадемуазель Кормон, не имея возможности излить свое материнское чувство на детей, как бы перенесла его нерастраченным на это счастливое четвероногое. Пенелопа помешала барышне завести канареек, кошек, собак — все, что заменяет семью для существ, обреченных в человеческом обществе на одиночество.
Четверо верных домочадцев — ибо своей понятливостью Пенелопа поднялась до уровня этих славных слуг, меж тем как они опустились до покорной выносливости бессловесных тварей, — изо дня в день выполняли одну и ту же работу непогрешимо точно, как автоматы. «Что же, — говорили слуги на своем языке, — нанялся — продался». Мадемуазель Кормон, подобно всем, у кого нервы возбуждены одной навязчивой идеей, с каждым днем становилась все придирчивее, привередливее, не столько в силу характера, сколько из-за жажды деятельности. Лишенная возможности отдаться заботам о муже и о детях, об их нуждах, она цеплялась за мелочи. Могла часами ворчать по пустякам, из-за какой-нибудь дюжины салфеток, помеченных буквой «z», но положенных выше дюжины, помеченной буквой «o».
— И о чем только думает Жозетта! — кричала она. — Видно, ей уже ни до чего нет дела?
Как-то выдалась такая неделя, когда барышня ежедневно осведомлялась, не забыли ли в два часа задать Пенелопе очередную порцию овса, — и все только потому, что Жаклен один-единственный раз запоздал с этим. Ее убогое воображение всегда занято было пустяками: слой пыли, оставленный метелкой, ломтики хлеба, недостаточно поджаренные Мариеттой, нерасторопность Жаклена, не успевшего занавесить окна от солнца, чтобы не выгорала мебель, — все эти мелкие провинности приводили к крупным ссорам, и барышня выходила из себя. Право, все на свете меняется, горячилась мадемуазель Кормон, прежних слуг не узнать; они отбились от рук, она была чересчур добра! Однажды Жозетта подала ей «День христианина» вместо «Пасхальной седьмицы». В тот же вечер весь город узнал об этом несчастье. Мадемуазель была вынуждена уйти домой из церкви св. Леонарда, из-за чего ей пришлось потревожить всех молящихся, и ее внезапный уход дал повод к нескромным шуткам, так что ей пришлось рассказать друзьям, чем было вызвано это происшествие.
— Жозетта, — кротко сказала она, — чтоб этого больше не было.
Сама того не подозревая, мадемуазель Кормон была очень рада этим маленьким перебранкам, которые давали выход накопившейся желчи. У разума свои требования; у него, как и у тела, своя гимнастика. Эти перемены в расположении духа принимались Жозеттой и Жакленом так, как земледельцами перемена погоды. Трое славных людей говорили: «хорошая погода!» или «ненастье!», не ропща на небо. Порою, проснувшись, они спрашивали друг друга поутру, у себя на кухне, с какой ноги нынче встанет барышня, подобно тому как фермер вглядывается в предрассветный туман. В конце концов мадемуазель Кормон, как и следовало ожидать, стала любоваться собственным отражением в бесконечно малых величинах своей жизни. Она и господь бог, ее духовник и стирка белья, ее варенье и церковные службы, заботы о дядюшке — все это поглощало и без того слабый ум старой девы. Ничтожные мелочи непомерно разрастались в ее глазах в силу оптических свойств людского эгоизма, врожденного или благоприобретенного. Она пользовалась таким превосходным здоровьем, что малейшее расстройство пищеварительного аппарата расценивалось ею как нечто угрожающее. Впрочем, мадемуазель Кормон не выходила из повиновения медицине наших бабушек и четыре раза в году из предосторожности принимала очистительные, от которых могла бы околеть Пенелопа, но старая дева получала лишь хорошую встряску. Если Жозетта, одевая барышню, обнаруживала у нее прыщик где-нибудь на лопатках, еще не утративших атласистости, это вызывало грандиозные расследования по поводу каждого глотка пищи за всю истекшую неделю. Что было за торжество, если Жозетта напоминала своей госпоже о каком-нибудь чересчур остро приправленном заячьем жарком, от которого, очевидно, и вскочил проклятый прыщик. С какой радостью они восклицали в один голос:
— Несомненно, это от зайца!
— Мариетта слишком его наперчила, — продолжала барышня. — Сколько я ей твержу, — готовь послаще для дядюшки и для меня, но у Мариетты память короче...
— ...чем заячий хвост, — подсказывала Жозетта.
— Вот, вот! — подхватывала барышня. — У нее память короче заячьего хвоста. Ты это метко сказала!
Четыре раза в году, в начале весны, осени, лета и зимы, мадемуазель Кормон отправлялась на непродолжительное время в свое имение Пребоде. События, о которых ведется речь, происходили в середине мая, в ту самую пору, когда мадемуазель Кормон нужно было посмотреть, дали ли ее яблони достаточно снега — местное словцо, основанное на впечатлении от облетевшего яблоневого цвета. Если осыпавшиеся лепестки образуют под деревьями кольцевидную груду, плотную, как снежный пласт, землевладелец может ожидать обильных запасов сидра. Прикидывая таким способом, на сколько бочонков можно рассчитывать, мадемуазель Кормон в то же время наблюдала за ремонтом, неизбежным после зимы; она распоряжалась работами в огороде и фруктовом саду, которые доставляли ей множество припасов. Каждое время года приносило свои хлопоты. Перед отъездом из города мадемуазель Кормон устраивала прощальный обед для своих верных друзей, хотя через три недели ей предстояло снова с ними увидеться. Всякий раз весть об отъезде мадемуазель Кормон гремела по всему Алансону. Завсегдатаи, пропустившие перед этим один визит, спешили тогда к ней; ее приемные комнаты бывали полным-полны; каждый желал ей счастливого пути, словно ей предстояла поездка в Калькутту. А на следующее утро торговцы выходили на порог своих лавок. Стар и млад глазели на проезжавшую одноколку; казалось, они сообщали друг другу небывалую новость, повторяя наперебой: «Мадемуазель Кормон едет в Пребоде!» В одном месте слышалось: «Да, вот кто может не беспокоиться о завтрашнем дне!» — «Эх, приятель, — отвечал сосед, — это славная барышня; если бы деньги всегда попадали в такие руки, перевелись бы нищие в нашей стороне». А из другого места доносилось: «Вот так так. Значит, цветут наши «виноградники» — мадемуазель Кормон уже едет в Пребоде. Как это понять, почему так мало охотников на ней жениться?» — «А вот я бы не прочь пойти с ней под венец, — откликался какой-нибудь балагур. — Свадьба наполовину решена, раз одна сторона согласна; да другая не хочет, вот беда! Что толковать! Этот ананас не про нас, он для господина дю Букье!» — «Дю Букье... она ему отказала». В тот же вечер во всех гостиных многозначительно повторяли: «Мадемуазель Кормон уехала», или: «Стало быть, вы допустили, чтобы мадемуазель Кормон уехала?!»
