class="p1">— Возвращаемся, — скомандовал Васька.
Вздрогнули, шевельнулись. Портнов судорожно набрал в хилую грудь воздуху. Шило вскинулся.
— Э, да ты погоди, господин! — насупил он брови. — Как это — «вертаемся». Брат у меня там… Мы с ним, знашь, сколь всего… Живой он, крови нет… По следу пойдём, настигнем!..
— А в засаду угодим?! А, казак?! — Васька вытянулся и приступил к десятнику, напирая, — Может статься, на то и расчёт: разделить в ночи, заманить, смять погоню вдруг, а после и остатних добить…
— Бог не выдаст…
— А выдаст?! — зло зашипел Васька, скалясь в самое лицо десятника. — Возьмёт, да и выдаст! А?! Много ты Бога в сечах видал?!! Я вот — ни разу!
— Да ты… — упёрся было казак, брызжа слюной…
… На холме грянуло. Разорвало тишину и темень с треском, огнём и дымом.
— Руби! — заметалось меж стволами. Покатилось по хвое…
— За мной! — заорал Рычков, кидаясь наверх.
И уже бежали, теряя дыхание и напрягая жилы. И ещё трещало впереди, и хлопало в разнобой. И лязгало, и скрипело, и рвалось гранатами в стороне от мерцающей искряным багрянцем темноты над гаснущим бивачным костром.
А потом разноголосый вой и крик ударил в груди тугой волной. Сбил с шага, застрял раскалёнными иглами в ушах. И хлестал, хлестал наотмашь ледяными плетьми. И уже не слышал Рычков, бегут ли за ним, спотыкаясь и оскальзываясь, припадая на колено и вскакивая наново; разевая перекошенные рты — в молитвах ли, в богохульстве? — в бессмысленном и беззвучном вопле, прогоняя страх и немочь.
Им оставалось — чуть. Уже видно, как на ладони, бивак и костёр; разворошённые торока и истаявший бурелом запасного хвороста, истоптанные проплешины. Васька бросил налитый дурной кровью взгляд за спину — бегут! Бегут родимые. И Портнов, потерявший треуголку, маячит сразу за Лычко и блестит слюной распяленный красный рот…
Впереди вдруг смолкло всё разом. Только эхом летели в вышних кронах стон и хруст, шелест и топот, глухие удары, плеск и тонкий птичий крик, каким кричит чайка над Невской губой. Летели, пока не истаяли в гулкую тишину. Мёртвую. В которой не слыхать было более ничего: только собственное сиплое дыхание…
Выскочили на поляну, затянутую невидимой слоистой пороховой дымкой, которую ветерок трепал в клочья, унося гарь в темноту…
Не с кем сойтись на шпагу. Не в кого палить. Ни нападавших, ни стоящих в обороне.
Истоптано всё, изрыто. Фузеи брошены, иные с изломанными в острую щепу ложами, багинеты загнуты. Патронницы с порванными ремнями, натруски, опорожнившиеся чёрными зёрнами дымного пороха, россыпь бумажных патронов, сбитые треуголки грибными шляпками раскатились по хвое; сломанные сабли, пистоль с развороченным как у тромблона стволом…
И десятки, сотни набитых в земле дыр, борозд разной глубины и протяжённости…
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
Придушенный детский голос, хныкающий шёпот, задыхающейся быстрой скороговоркой, побежал к ним по-над землёй, низами откуда-то спереди, из-за ближних стволов…
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…..святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя……святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
— Сюда! — крикнул Шило, поднимая факел.
Пробежал пять шагов в сторону, оскользнулся, разворачиваясь у комля старой вывороченной из земли лесины, выпрямился… Пламя в руке затряслось. Набежали остальные, и Рычков, с маху натолкнувшись на казака — ударил в плечо, качнулся, уцепился за рукав чекменя, — уставился в мешанину пересохших корней под выворотнем….
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя…
В земляной осыпи, свернувшись в клубок, лежал Крюков: парик сорван, седой ёжик волос перепачкан грязью, на белом, без кровинки, лице крепко зажмуренные глаза. Крупные слезы катились по грязным щекам, мешаясь с соплями на мокрых усах. Синие, покойницкие губы выталкивали из глубины:
— …святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй мя… Помилуй мя…Помилуй мя… Помилуй мя…
— Капрал! — Рычков посунулся к корням — почудилось, что вчетверо Крюкова сложили, вбили под выворотень дикой силой, — и отшатнулся: в ноздри шибануло выгребной ямой и гнилью. Такой же смрад шёл из поруба с юродивым человеком Степашкой в Соликамской крепости.
— святый боже, святый крепкий…
Под поваленным стволом зашебуршало. Вскинулись наставили пистоли и острия холодного оружия. Портнов мало не ткнул багинетом в шевелящийся покров рыжей земли вперемешку с хвоей. Глаза солдата блуждали, его трясло.
Из щели боком выполз… Семиусов. Кафтан на спине разодран. В волосах застряли иголки и мох. Выпученные глаза с большими чёрными зеницами в пол лица, щека располосована, края раны вспухли и сочились сукровицей. Подьячий приподнялся на четвереньки и застыл, локти тряслись. На щетинистую бородёнку текла слюна. Челюсть дёргалась в беспрестанной зевоте. Он невозможно выворачивал шею, словно хотел охватить блуждающим взглядом окрест себя и выше, всё разом и… мнилось, ничего не разбирал. В провалах зениц плясали черно-багровые отсветы коптящего пламени. При каждом шорохе ноги и руки у него подгибались, дьяк припадал к земле, и тогда совсем становился похож на драного, шелудивого пса, выползшего на знакомый хозяйский голос.
— У-у-у, паскуда! — Шило бросил факел о земь и сгрёб подьячего за суконные плечи, швырнул спиною о поваленный ствол. Семиусов слабо отбивался и крутил зеницами как заведённый. Челюсть тряслась, зубы стучали. Ясно было, что дьяк укрылся в щели как запечный таракан сразу же после нападения. Когда кругом рубились, палили и кричали в великом страхе, что превратил детину-капрала в обгадившегося несмышлёныша. Десятник тряхнул безвольное тулово…
— Сказывай, сучий потрох, что было?! Где остальные?!
Голова подьячего мотнулась, как у тряпичной куклы. Бегающий взгляд остановился, но был обращён куда-то за спину казака, в темноту. Челюсть Семиусова снова задёргалась, словно в падучей.
— Вöр-ва… — выплюнул он, мягко окатывая «о», как вода в ручье выглаживает голыш, — Вöр-ва придоша…
Мутные слёзы выкатились на грязные впалые щёки с налипшей хвоёй.
— …святый крепкий, святый бессмертный — помилуй мя… — неистово хныкало под комлем.
***
Солнце перевалило за полдень, повисело недолго над головами, подглядывая в прорехи серых туч, и стало клониться за спину. Ручей поворотил на восход, в сторону предгорий и низких округлых вершин, едва угадывавшихся в серой мути между клочьями неба и сине-зелёной зубчатой кромкой леса. Шум воды усиливался. Русло сузилось и пошло невысокими порожками, струи прозрачной воды колыхали нитяные водоросли на окатанных каменных зубьях.
Шило впереди неутомимо скрадывал след-цепочку из округлых ям, сорванных мхов с каменных голышей, надломанных ветвей шиповника, черёмухи и волчьего лыка. Тумак сбит на ухо, тусклым высверком качалась серьга, фузея перечеркнула спину, патронная сумка болталась на боку, шаг упругий и ровный, как и не было бессонной ночи, холодной юшки с остатками щучьей теши на
