чтобы кто бы то ни было бесцеремонно вторгался в их уединение. И тут она вспомнила:
— Послушай… Капитолина — где она теперь?
— К отцу Серафиму вернулась…
— А ребята, Димитрий?
— Со мною. В станице Ковалевской: поддерживаем ополчение красных казаков.
— Так это вы тогда — тюрьму и отдел Чека в Энске?
— Сама знаешь.
Комиссар посуровела:
— Тоже мне, Стеньки Разины! А как ваша бандитская выходка — иначе не назовешь — скажется на обороноспособности города, об этом вы подумали? А что, если бы в этот момент белые действительно напали на разворошенный город, хорошо было бы?
Алексей молчал.
— Ну что ж, Алексей… Как ни хорошо здесь с тобою, пора нам расставаться.
— Позволь мне поцеловать тебя… в последний раз…
Мария Сергеевна слегка покачала головою:
— Ни к чему, Алеша. Не надо.
Глава 16
Красные отступали. Их выбивали из каждой станицы — бои шли жаркие. Большинство казаков-ополченцев были ненадежными соратниками и, в соответствии с ситуацией на фронте, в который раз перебежали на сторону белых. Дивизия Артепьева откатывалась и несла чувствительные потери. Комиссару прибавилось работы: нельзя было допустить падения боевого духа. От первого морского полка моряков осталось всего ничего: его переформировали в единый морской батальон. Командиру Берингу, в распоряжение которого поступили крестьянские парни и казаки, приходилось горше прежнего. Кадровый морской офицер, «царский холуй», был им чужим. Многие откровенно ненавидели его. Были трудности и с другими краскомами. Комиссар поддерживала его, и не только его. Своим умением политического руководителя, подкрепляемым силой личного обаяния, харизмой «железного комиссара», она сплачивала всю эту разнородную массу. Подтягивала, дисциплинировала, приучала к сознательности, ответственности.
Это были тяжелые дни, и только непреклонная вера в «святое общее дело освобождения рабочих и крестьян ради светлого будущего» вместе с привычкой к жесткой партийной дисциплине помогали Марии Сергеевне выдерживать чудовищные перегрузки. Много приходилось работать, чтобы ограничить грабеж, самосуд, насилие над местным населением, жестокое обращение с пленными. Ненависть и злоба — ненасытная, звериная — захлестнули фронт с обеих сторон; царили они повсеместно и в тылах. Зачастую функции советского суда и трибунала приходилось исполнять самому комиссару. В атмосфере повальной дикости и вандализма трудно было сохранять достойное человеческое лицо и, несмотря ни на что, придерживаться принципов справедливости и слушаться непредвзятого голоса совести.
Комиссар все еще тосковала по Алексею, но пыталась гнать любовь, забыть, не думать о ней. Но однажды, будучи в станице Ковалевской по делам дивизии, она позволила себе справиться у обывателей о месте жительства Ярузинского. Ей указали и, с любопытством ее разглядывая, добавили, что он сейчас, должнό, на фронте.
Мария зашла в курень. Молодой казак в рубахе навыпуск, клепавший во дворе косу — брат Дарьи, как узнала она впоследствии, — хмуро выспросил, кто она, и неохотно ответил, что «Ляксея нету». Навстречу вышла молодая, до невозможности красивая статная женщина и, неприязненно оглядев Марию Сергеевну, громко заявила, что кому ни попадя незачем шастать по куреням и «шукать чужих мужьев». Видимо, так или иначе, она была в курсе существования Марьи Сергеевны и воинственно оберегала свое счастье. Комиссар не стала дослушивать и, пожав плечами, пошла со двора. На душе остался пакостный осадок, и она раскаивалась в своей слабости. Однако этот досадный случай помог ей: с тех пор Мария словно вычеркнула Алексея из своей жизни.
Глава 17
Деникинцы наступали, и многие из поддавшихся на красную агитацию казаков «демобилизовались», вернулись в станицы и, занимаясь потихоньку хозяйством, делали вид, что их всегда интересовало только это. Но от остальных станичников трудно было скрыть, кто где воевал и по сколько раз переметывался к противнику. Из-за линии фронта стали приходить известия, что в освобождаемых от красных станицах совершаются самосуды над бывшими «революционными казаками».
Истрепанной и поредевшей дивизии Артепьева предписывалось организованно сняться и дислоцироваться в глубине подконтрольной большевикам территории. Именно тогда в морской батальон явился с повинной разведчик — один из тех, кто когда-то бежал с Алексеем, и рассказал, что Алексей и ребята приняли решение остаться в станице Ковалевской, избегая дальнейшего участия в Гражданской войне. Комиссар задумалась: это было равнозначно самоубийству. Сознательно ли парни шли на этот шаг, обдуман ли он? Возможно, разведчики рассчитывали на великодушие суда регулярных белых частей — и напрасно, если верить поступающим «оттуда» сводкам. Кроме того, оставить классных, обученных, опытных, стоящих целого батальона разведчиков вне Красной армии было бы непозволительным расточительством. Комиссар решила встретиться с парнями и уговорить вернуться к товарищам, в морской батальон, по возможности избегая при этом личных отношений с Алексеем. Не исключено, что удалось бы заодно сагитировать и кого-то из коренных станичников. И в страшном сне ей не могло почудиться, что Алексей сознательно решил выбыть из строя, чтобы не проливать и дальше русскую кровь пусть даже ценою собственной головы, а несколько верных боевых друзей не захотели оставить командира.
В то время, особенно при отступлении Красной армии, нередки были случаи, когда в станицы и села заявлялись комиссары и, потрясая револьверами, объявляли о всеобщей мобилизации, но эти меры были чужды щепетильной Марии Сергеевне, справедливо полагавшей, что такие ополченцы ненадежны, а зачастую и откровенно враждебны советской власти. Комиссар предпочитала действовать агитацией и убеждением, в чем была непревзойденным мастером.
Собрав командный состав полка, комиссар предложила сформировать комиссию по возвращению боевых разведчиков и рекрутированию казаков в ряды Красной армии. Восторга по этому поводу она ни у кого не встретила, особенно у Беринга, но они вынуждены были подчиниться партийным указаниям. Комиссар настояла на включении в спецкомиссию и самого товарища Беринга, полагая, что тому необходимо знакомство с бытом казаков, которых теперь у него в полку было достаточно много.
Были снаряжены две тачанки с пулеметами, сформированы две группы партийцев, особенно умелых агитаторов, возглавляемых Берингом и комиссаром.
Стоял безоблачный, ясный легкий денек. По полям остро пахло навозом. Над мощно зеленеющей степью пронзительно звенели жаворонки. На подъезде к станице, перед крайним колодцем, у комиссара защемило сердце: в высоком белобрысом казаке, нагружавшем телегу бочками с водой, ей померещился Алексей, и, хотя она быстро обнаружила ошибку, ей не понравилась реакция непокорного сердца — Мария нахмурилась и взяла себя в руки.
Они проехались по станице, сопровождаемые подозрительными, неприязненными и откровенно враждебными взглядами. Впоследствии выяснилось, что станичники приняли их за одну из мобилизационных бригад, силой рекрутировавших и старых и малых. Вскоре агитаторы заметили громадную фигуру Митяя, хлопотавшего с инструментом у перевернутой телеги. На все разговоры Митяй только чесал в затылке и уклончиво отвечал, что
