институт сможет существовать, только если обзаведется хорошей почвой для исследований. А какие исследования без больных? Какая статистика без большого числа данных? На одних только арестантах изучать судебную психиатрию не получится.
– Заключенные тем неудобны, – объяснял Грених на очередном собрании института, где решался вопрос, какой курс должны взять его сотрудники, – что их природа скована решеткой и стенами. Свободные больные – как вольные зверятки на природе. За каким тигром интересней наблюдать? За тем, что в зоопарке? Свою истинную сущность он проявляет только на воле.
Закрепленная за должностью заведующего отделением квартира при больнице на втором этаже мужского отделения спокойных и полуспокойных больных, состоящая из четырех комнат, коридора и ватерклозета с ванной, была разобрана на кабинеты и палаты. Спальню со всей тамошней мебелью (только кровать вынесли) и стеллажами из карельской березы, нынче хранящими архивные данные пациентов, отдали под приемный кабинет Грениха. Там оставили письменный стол, кушетку, обитую синим вельветом, и ширму с китайскими драконами, в которой цветной шелк заменили белым хлопком. Гостиную и две другие комнаты отдали под палаты, в которых больница всегда испытывала недостаток.
Проживать здесь Грених все равно бы не смог, не поместишь же Майку, двенадцатилетнюю школьницу, среди больных, половина из которых была преступниками, – те часто шумели, выкидывали неприятные шутки, бывало, предпринимали попытки самоубийства или нападения на врачебный персонал и друг на друга. Это могло серьезно навредить психике ребенка. Хотя Майка, услышав, что ей, возможно, предстоит жить в психлечебнице, испытала дикий восторг.
Грених остался в старой родительской квартире в доме, принадлежавшем когда-то одной чайной промышленнице и разобранном на коммуналки. Он занимал две самые большие комнаты на третьем этаже – по злой иронии кабинет, в котором застрелился отец, и его спальню. Пока в доме не появилась Майка, Константин Федорович держал комнаты в таком захламлении, что жильцы уже готовы были его выселить. И выселили бы, если бы управдом, сочувствующий профессорской семье, вовремя не вмешался.
Грених собирался нанять работницу, но девочка, воспитывавшаяся три года в детдоме, воспротивилась и принялась наводить порядок по своему умению. Ей в помощь пришла сначала одна соседка, потом вторая, предлагали ведра, щетки, куски щелочного мыла. После учебы часто приходила Ася. И через месяц Грених не узнал собственного жилья, хотя по-прежнему не мог подолгу оставаться в этих стенах и чаще ночевал на Пречистенке на кушетке для больных. Майка завела знакомства почти со всем домом, кто-то учил ее готовить, Грених радовался, что ребенок не остается голодным, кто-то помогал с уроками, он не противился.
Но при всей своей неопытности в отцовстве образованием дочери он все же занялся сам и всерьез. Нашел школу – хорошую, старого образца, бывшее городское училище, «капцевку» с директрисой, держащей детей в ежовых рукавицах. Заполнял полки книжками, которые тщательно выбирал, следя, чтобы издания были не позднее 1910 года, за редким исключением. У Майки были и новые платьица, и школьная форма, и куклы, с которыми она не особенно возилась. Учебники ей в школе не выдали – с этим было туго, и Грених собирал их по книжным развалам.
Девочка принялась учиться со всей своей внутренней экспрессией, заявив, что не допустит ни одной четверки, экстерном перескочила из первого сразу во второй класс, а сейчас окончила и третий.
Возвращаясь в квартиру на Мясницкой, Грених находил дочь в чистоте, сытой и вечно корпящей над учебниками за тем самым столом, с которого еще не сошли пятна крови ее застрелившегося деда, в окружении полок с остатками книг, что тот читал, по которым учил своих студентов. Теперь с ними соседствовали «Белый клык» Джека Лондона, «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, «Том Сойер» Марка Твена. Майка была так занята, что редко упрекала отца в вечном его отсутствии: должности в Губсуде и Институте судебно-психиатрической экспертизы вполне оправдывали его.
Рита явилась на Пречистенку на следующее утро, едва рассвело, и с порога заявила, чтобы ей выдали сестринскую одежду, – Константин Федорович обещал работу в его отделении. Когда Грених спустился в больничную контору, она, вертя в руках сложенную кружевную омбрельку, вовсю убалтывала Петю Воробьева – студент явился еще раньше и рад был развесить уши, улыбался во все тридцать два зуба и хлопал глазами. Константин Федорович прошел мимо, проронив лишь холодное и равнодушное «доброе утро», и отправился – а что еще делать? – сам позвал, – к большой кладовой, где хранили одежду, чтобы дать распоряжение о выдаче Рите платья медсестры.
Та даже несколько опешила, когда подошла одна из медицинских сестер и вручила ей аккуратный прямоугольный сверток серо-белой расцветки.
– Идемте, гражданка, в гладильне переоденетесь, – хрипловатым, не выспавшимся голосом проронила служащая.
Рита вскинула глаза на Грениха в белом халате, стоящего в дверях приемного покоя.
– Обход начнется через десять минут, – сказал он, щелкнув крышечкой часов.
Сегодня Грених намеревался провести несколько процедур прямо на месте. Порой он не делал из болезни пациента секрета, позволяя соседям по палате стать свидетелями того, как работает его метод, а то и поучаствовать в этом. Он тщательно наблюдал не только за гипнотизируемым, но и за остальными пациентами. Сами того не осознавая, они мотали на ус. Это был двойной сеанс внушения с непростой схемой проведения, поскольку слова и интонации Грениху приходилось подбирать такие, чтобы они имели воздействие на всех сразу. А сегодня к ним присоединилась и Рита, которой нужно было внушить мысль, что негоже заниматься пустопорожним самобичеванием – надо выбросить из головы суицидальные мысли и прекратить изображать из себя несчастную, когда вон сколько настоящих больных.
Рита вышла в приемный покой в милом образе сестры милосердия – форму ей выдали старого образца, сшитую еще до революции, с красным крестом на груди. Она стерла с лица легкий грим, короткие теперь волосы упрятала под белую вуаль. Форменный головной убор, мягкой волной спускающийся на плечи, обнимал лоб и щеки, все еще хранящие следы болезни.
Грених молча указал путь. Все трое – он, Рита и Воробьев – поднялись на второй этаж, завернули налево, пошли коридором спокойного отделения. По правую и левую руку через открытые двери были видны чистые палаты для одиночных больных, палаты с четырьмя, шестью и двенадцатью койками. Далее шла библиотека с дверью в столовую, буфет с плитным очагом и психофизиологическая лаборатория – на ее двери всегда висел огромный замок для защиты от ушлых студентов, то и дело норовящих произвести беспорядок в психометрических приборах. В конце располагалась большая комната, где по утрам и вечерам собирались пациенты, чтобы обсудить новости, почитать газеты, послушать радиоприемник.
Константин Федорович зашел,
