пережил советскую власть, я пережил застой, летаргию мёртвых, зомбирующих обрядов, я пережил внезапные гласность и перестройку, я пережил катаклизм девяностых годов, я пережил период начального накопления капиталов, я пережил вставание России с колен, я пережил призрачную эпоху стабилизации, я пережил две чеченские войны, я пережил энергетическую сверхдержаву, я вроде бы пережил даже нашу суверенную демократию, которая тоже благополучно почила. У меня стойкий иммунитет ко всем лозунгам, ко всем вдохновенным призывам, ко всем политическим играм, ко всем вывертам власти. Мне семьдесят с лишним лет, на грани финала, чего, спрашивается, бояться?
И всё-таки я испугался.
Потому что — Адель.
Что делать с Аделью?
Я плохо помню дни, предшествующие перелому. Они предстают в моей памяти как полустёртые пятна, накладывающиеся друг на друга. Помню только, что на меня навалилась бессонница: я до трёх, до четырёх ночи лежал в постели и, пялясь в сумрачный потолок, вяло думал, что правы и Йохан Хейзинга, и Роже Кайуа: любую деятельность можно рассматривать как игру, в том числе и собственную мою жизнь, уже идущую к завершению, в ней тоже присутствовали и соревновательный элемент, и сравнение с другими как точка отсчёта, и попытки, сознательные или бессознательные, набрать соответствующие социальные баллы. Так я выиграл или проиграл?..
Ночи были прозрачные, светила в окна луна, в тёмных пятнах, тоже прозрачная, похожая на тающую пластиночку соли, удлинённые блики тянулись через всю комнату, и я думал, что не выиграл и не проиграл, не играл вообще — просто жил, как жизнь складывалась. Весьма слабое утешение. Тем более что временами на меня накатывало что-то вроде галлюцинаций: я видел мир, превратившийся в громадный и безукоризненный механизм, все колёсики его крутятся по своим осям, все детальки притёрты и согласованы между собой, массы людей с безукоризненной точностью перемещаются по заданным траекториям. Ни одного отклонения, ни единого шага в сторону: никому это и в голову не приходит. Каждый последующий день в точности копирует предыдущий, ничего не меняется, бытийный танец незыблем, как полагается механизму. И так — из месяца в месяц, из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие...
Утром я поднимался разбитый, с тяжёлой, как из сырого песка, головой —Адель к тому моменту уже упархивала на работу— и бродил по пустой квартире, пытаясь избавиться от этого наваждения.
Я наблюдал из окна, как светлеет небо, как человеческие ручьи устремляются к остановкам транспорта, как движутся длинные синие неповоротливые туши автобусов, как жмутся внутри них сонные пассажиры, цепляясь за поручни. Я словно оказался в фильме, где заполонили мир восставшие зомби, они были повсюду: пустые глаза, равнодушные неподвижные лица. И редким людям, ещё живым, приходится подстраиваться под них, чтобы не выделяться.
Вечером возвращалась Адель, прикасалась к моей щеке целлулоидными губами: «Я тебя, дед, люблю», садилась ужинать, участливо расспрашивала меня, как прошёл день, кивала, где надо, подавала незначительные реплики, но глаза у неё при этом были стеклянные. Она отсутствовала, пребывая в совершенно ином, чуждом мире, и лишь старательно исполняла роль, навязанную ей Игрой. Повзрослела, вылупилась из куколки, но стала не грациозной бабочкой, как я некогда полагал, а каким-то неведомым насекомым, которого энтомологам ещё предстояло открыть. Мне становилось всё труднее вспомнить, какой она была раньше. Я с тоской ощущал, что прежний образ Адели стирается, становится неопределённым, блёклым, уходит в небытие. Я уже не мог его восстановить.
В такие минуты со мной что-то происходило. Я тоже становился каким-то иным. Мне было начихать на весь мир, пусть он провалится хоть к чертям собачьим. Я знал одно: Адель я им не отдам. Чего бы мне это ни стоило, какие бы жертвы для этого ни пришлось принести. Тем более что выход всё-таки есть. Сжимая флешку, похожую на ядовитое насекомое, я видел это совершенно отчётливо. Выход есть, безумный, но именно потому сулящий надежду. Теперь главное — не отступать.
Вот с каким настроением я поднялся из-за столика после встречи с Хухриком. Я готов был на всё. Я не боялся никаких демонов, высовывающихся из темноты. Пусть приходят, я сумею с ними сразиться. Однако когда я вышел на улицу, человека, заглядывавшего через витрину, там уже не было.
Из статьи Эрика Голденберга «За пределами»:
«Возникает вопрос: почему незатейливая Игра обрела подобную популярность? Казалось бы, обычная ремесленная поделка: примитивный сюжет, картонные персонажи, скудное операционное поле, сводящее движение игрока к набору элементарных действий. Убогость по сравнению с нынешними громадными игровыми Вселенными. Но, вероятно, в том-то и дело. Современный мир стал слишком сложным для восприятия. Мы тонем в хаосе законов, правил, регламентов, параграфов, предписаний... Они путают и раздражают. Они превращают человека в беспомощную букашку, заплутавшую в джунглях. Он ощущает свою микроскопическую ничтожность. А потому — естественная реакция: социальный пользователь больше не хочет сложности. Он отвергает статус букашки. Он хочет вновь стать человеком, самостоятельно определяющим свой жизненный путь. Он жаждет ясности и простоты...»
Итак, в течении нашей жизни произошёл перелом. Но если поначалу, когда я понял, что Адель им ни за что не отдам, перелом был чисто локальным, внутренним и, главное, — неопределённым: он побуждал к действию, но контур самого действия никак не обозначал, то сейчас он как бы подтолкнул лавину событий, которые начали разворачиваться с калейдоскопической быстротой. Вектор их был направлен вполне однозначно. Иван сформулировал его так: надо идти в Игру.
— Карта — это хорошо, — говорил он, изучая распечатку с флешки. — Карта — это то, что нам требуется. Посмотрите, здесь и ямы-ловушки указаны, и болото, и помечен Призрачный мост, и липкие пятна, имитирующие асфальт, и даже места, где заложены кувшинчики с магией. Магия в дополнение ко всему мне очень бы пригодилась...
— Тебе? — удивился я.
— Да, мне, Алексей Георгиевич, а кому же?
Неожиданно выяснилось, что Иван уже неделю готовится к этому предприятию: по многу раз в день заходит в Игру, сидит в ней часами, изучает топографию, тоже составляет примерную карту, разумеется, не такую подробную, как у Хухрика, прикидывает различные варианты маршрутов. А попутно, стараясь не рисковать, отстреливает всякую мелкую нечисть, накапливая тем самым очки, уже пересёк рубеж в пятьсот долларов, приобрёл «зрение», два армейских ножа, броню, не стесняющую движений, меч вот не догадался купить, думал, не нужен, но ничего, есть
