Тот факт, что информационные указатели в аэропорту могут быть такими разными в разных странах, явился для меня подтверждением простой, но весьма приятной мысли: все страны разные, и за каждой границей люди живут по-своему. Тем не менее один лишь факт отличия наших указателей от голландских не доставил бы мне такого удовольствия. Я, быть может, обратил бы на него внимание, порадовался бы тому, что отметил это явление, но радость моя была бы недолгой. В данном же случае разница между внешне очень похожими предметами стала для меня своего рода доказательством того, что в других странах многое делают так, как мне нравится, и при этом — гораздо лучше, чем в моей родной стране. Если я и назвал указатель в Схипхоле экзотичным, то лишь потому, что ему удалось деликатно, но в то же время убедительно предупредить меня, что страна, которая лежит там, за указателем «uitgang», во многих, и при этом в принципиальных для меня, отношениях окажется мне ближе и понятнее, чем родина. Иными словами, этот указатель обещал мне радость, удовольствие и счастье.
2
Само слово «экзотика» обычно соотносится с чем-то более ярким и колоритным, чем голландские вывески и указатели. Экзотикой принято считать заклинателей змей, гаремы, минареты, верблюдов, восточные базары и мятный чай, который усатый слуга разливает с большой высоты в маленькие стеклянные стаканчики, расставленные по широкому подносу.
В первой половине девятнадцатого века этот термин практически стал синонимом всего, что имеет отношение к Ближнему Востоку. Когда Виктор Гюго в 1829 году опубликовал стихотворный цикл «Восточные мотивы», он с полным правом мог заявить в предисловии: «Восток привлекает нас сейчас гораздо больше, чем когда бы то ни было в прошлом. Восток стал всеобщим больным местом — и с этим фактом автор данной книги не счел возможным не считаться».
В своих стихах Гюго коснулся всех «знаковых тем» европейской ориенталистской литературы. В книге есть буквально все: и пираты, и паши, султаны и специи, усы и дервиши. Герои Гюго пьют мятный чай из маленьких стаканчиков. Эти произведения без труда нашли своего читателя — точь-в-точь как «Тысяча и одна ночь», ориенталистские романы Вальтера Скотта и байроновский «Гяур». В январе 1832 года Эжен Делакруа уезжает в Северную Африку для того, чтобы попытаться передать восточную экзотику при помощи холста и красок. На протяжении трех месяцев — с первого дня пребывания в Танжере — Делакруа носил только местную одежду, а в письмах к брату подписывался как «твой африканец».
Даже общественные места, улицы и площади европейских городов в то время начали приобретать определенный восточный колорит. Так, например, 14 сентября 1833 года толпы людей собрались на набережных Сены в Руане, чтобы приветствовать французский военный корабль «Луксор», шедший вверх по реке по направлению к Парижу. Прибыло же судно из Александрии, где в его трюм на специально подготовленное укрепленное ложе погрузили огромный обелиск, вывезенный из храмового комплекса в Фивах. Памятник древнеегипетской культуры было решено установить на островке, разделяющем транспортные потоки в самом центре Парижа — на площади Согласия.
Эжен Делакруа. Двери и эркеры в арабском доме (фрагмент), 1832 г.
Стоял на набережной среди зевак и мрачный двенадцатилетний мальчик по имени Гюстав Флобер, который в те дни больше всего на свете мечтал уехать из Руана, стать погонщиком верблюдов где-нибудь в Египте и потерять девственность в гареме, распрощавшись с детством в объятиях женщины с оливковой кожей и с нежным, едва заметным пушком над верхней губой.
Этот двенадцатилетний мальчишка всей душой презирал Руан, а заодно с родным городом — и всю Францию. Как потом вспоминал его школьный товарищ Эрнест Шевалье, в разговорах Флобер с величайшим презрением отзывался о «великой цивилизации», которой, как он считал, нечем было гордиться, кроме как «паровозами, ядами, кремовыми тортами, институтом королевской власти и гильотиной». Собственная же жизнь, по словам самого Гюстава, была «стерильной, банальной и при этом страшно тяжелой». «У меня нередко возникает желание получить право рубить направо и налево головы прохожим, попадающимся мне на пути, — изливает он душу на страницах дневника. — Мне скучно, скучно, скучно». Не раз и не два возвращается Флобер к теме однообразия и безрадостности жизни во Франции и особенно в Руане. «Сегодня мне было невыносимо скучно, — замечает он под вечер на редкость неудачного воскресенья. — Как прекрасны наши французские провинции, как милы и очаровательны те, кто так комфортно устроился жить здесь. Все их разговоры сводятся к… обсуждению налогов и дорожному строительству. Каким особым смыслом наполнено здесь само понятие „сосед“. Едва ли не важнейшей составляющей социального статуса человека является его соседство с кем-то. Об этом качестве нужно говорить везде и всюду, а само это слово писать только прописными буквами: СОСЕД».
Восток стал для юного Флобера своего рода внутренним убежищем, где он мог мысленно скрыться от окружавшего его мира, где царили посредственность и фальшивое, ложно понятое чувство гражданского долга. В своих ранних произведениях и в переписке тех лет он постоянно обращается к теме Ближнего Востока. Так, например, в «Ярости и бессилии» — рассказе, написанном в 1836 году в возрасте пятнадцати лет (сам Флобер ходил тогда в школу и мечтал о том, как было бы хорошо убить мэра Руана), — автор вкладывает свои восточные фантазии в уста главного героя мсье Омлина, который мечтает о «ярком солнце Востока, о голубом небе, о позолоченных минаретах… о караванах, идущих через пески, о прекрасных восточных женщинах… загорелых, с оливковой кожей».
В 1839 году (Флобер тогда читал Рабле и, вдохновленный его великим произведением, очень хотел научиться портить воздух так громко, чтобы было слышно на весь Руан) он написал другой рассказ, «Мемуары безумца» — произведение вполне автобиографичное, герой которого вспоминает юность, одухотворенную лишь одной мечтой — мечтой о Ближнем Востоке: «Я мечтал о дальних путешествиях по пескам юга. Я мысленно видел Восток — его бескрайние пустыни, его дворцы, его караваны с верблюдами, бредущими по пескам под перезвон медных колокольчиков… Я видел синее море, чистое небо, серебристый песок и женщин со смуглой кожей и диким, яростным взглядом, женщин, которые шептали мне слова страсти на языке гурий».
Еще два года спустя (к тому времени он уже уехал из Руана и, исполняя волю отца, изучал юриспруденцию в Париже) Флобер написал еще один рассказ — «Ноябрь», у героя которого не было ни возможности, ни желания пользоваться железными дорогами и прочими благами буржуазной цивилизации, включая услуги дипломированных юристов. Этот человек внутренне идентифицировал себя с восточными купцами: «Ах, как бы я хотел ехать сейчас верхом на верблюде. Перед тобой — красное предзакатное небо и выжженный бурый песок. Бесконечные волны барханов уходят в бесконечность, к пылающему горизонту… Вечером караванщики ставят шатры, поят своих верблюдов и разжигают костры, чтобы отпугивать шакалов, вой которых доносится из темноты, из ночной пустыни; поутру, наполнив калебасы водой из источника в оазисе, караван вновь отправляется в путь».
