А мы б совсем не умирать могли.
Это, увы, не буквально так.
Да, объятье не кончается и letum non omnia finit[22], но сводки с больничных фронтов как будто опровергают поэзию. И все же уникальность нынешнего состояния огромной части человечества именно в этом – в возможности внутреннего приближения, перенастройки оптики. Наведения фокуса. Тут время не вольно.
И дольше века длится день. Каждый повторяющийся неповторим.
И это счастье – пусть же длится.
День шестнадцатый
Ветер. Холодный ветер на всем белом свете. Bora[23]. Борей. Задувает в щели, гуляет по переулкам, сбивает цветы с подоконников. Потинтореттовски драматичный луч солнца выхватывает из площади Сант-Анджело одинокую фигуру знакомой собачницы. За эти годы я отчего-то так и не выучила ни ее имени, ни имени ее левретки. Она же именует нашего Спритца не иначе как occhi verdi – “зеленые глаза”. Пес наш и вправду пронзительно зеленоглаз, а дама совершенно не подозревает, что цитирует Эренбурга.
Дети юга порой чудовищно простодушны. “Путин послал девять самолетов с медикаментами, оборудованием и военными врачами” – заголовок в La Repubblica, которую дама держит под мышкой. Бойтесь данайцев и дары приносящих. “Лживость блатарей не имеет границ, ибо в отношении фраеров (а фраера – это весь мир, кроме блатарей) нет другого закона, кроме закона обмана – любым способом: лестью, клеветой, обещанием…” Шаламов.
Но люди до́роги, и ИВЛ нужны. Ежедневная работа на износ и борьба за каждого 99-летнего со всем букетом болезней не оставляют ни времени, ни сил на мудрствования и хитрости. Ценность жизней, а не цифр. Когда в каждом нолике статистики – чье-то лицо. Точка, точка, запятая…
А значит, придется принять и молчаливых рабов-военных. “Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить”. Вряд ли их спросили.
Со страниц раскрытой Gazzettino навстречу мне улыбается знакомое лицо: монах-францисканец из церкви Реденторе. Устраивал скаутские походы, занимался с детьми: здоровяк, кровь с молоком, 46 лет. Только читаю я некролог. Та самая церковь Реденторе, построенная Палладио тоже в честь избавления от чумы. Какая горькая перекличка.
Глаза слезятся. Наверное, от ветра. А Спритц приходит в неистовое возбуждение, ловит потоки развевающимися ушами, тянет поводок, рвется куда-то дальше, телефон в моей руке прыгает, и съемка нашей сегодняшней прогулки целиком подчинена собачьему ритму. Совершая ежедневный ритуал, мы делаем обязательный круг по Campiello Nuovo o dei Morti (Маленькая Новая площадь, или площадь Умерших). Как и все возвышения, это одно из бывших кладбищ в черте города, некогда срытое Наполеоном во имя санитарии и гигиены, за что (как и за многое другое) венецианцы его ненавидят до сих пор с той же горячностью, с какой москвичи клянут собянинскую плитку.
В нынешнем застывшем безлюдье ветер – главный герой мистерии. Каналы наморщивают лбы, лодки бьются о сваи, трепещут простыни, хлопают ставни. Где-то наверху похохатывают чайки. Зима недаром злится.
Может, и вправду в кривых и трехзначных цифрах наметился хрупкий перелом? Уже два дня подряд страшные сводки чуть-чуть уменьшаются. Вчерашняя жатва – 651, сегодня – 602. Еще недавно мы ужасались сотне.
Переходим мост Академии. Тут всегда чуть больше жизни. С лодки идет бодрая торговля овощами и фруктами. На фоне запакованных в маски безликих покупателей и таких же продавцов каждый помидор обретает индивидуальность. Отдельные беглецы, соскочившие за борт, плавают тут же поодаль. Мимо меня проплывает луковка, просясь в сиквел Достоевского. Но ветер не дает этой мысли задержаться и гонит ее вместе с луковичкой дальше.
