него относительно спокойно, тихо. Тихо в понимании уголовного розыска. И если уж по совести, так тревожит его только одно дело с иконами Ангелины Ивановны Бухарцевой. Не такое уж хитрое в оперативном отношении, оно таит в себе новую, доселе неизвестную полковнику милиции гамму человеческих взаимоотношений, чувств, характеров. Очень давно в ныне уже забытой книге Федор Георгиевич вычитал и запомнил фразу: «Большие и малые заблуждения и ошибки нередко становятся ступенями, по которым идет преступление».
Правильно… идет, шагает, и даже не всегда таясь.
Дело Локтевой. Это было еще до войны. Шестидесятилетняя жительница Замоскворечья, богобоязненная и строгая нравом Серафима Устиновна Локтева растила племянника, оставшегося после смерти сестры.
Растила в привычном для дома укладе, водила в церковь на все престольные праздники, поучала с глазу на глаз и в присутствии уважительных соседей беречь доброе имя Локтевых, быть честным, не марать совести никогда и ни в чем.
Да, такова была форма взаимоотношений старой, всеми почитаемой женщины с пятнадцатилетним, длинноруким, узкоплечим подростком — Валеркой Орешкиным, учеником одной из московских школ.
Форма, а содержание?
Над этим вопросом Гончаров и его товарищи по работе впервые задумались только тогда, когда произошло ЧП.
В рождественскую ночь тысяча девятьсот тридцать девятого года Валерий Орешкин, он же Локтев, чем-то тяжелым до полусмерти избил свою тетку и, расколотив две иконы, висевшие в красном углу, скрылся из дому.
Расколол иконы… К чему бы такая блажь!
Всесоюзный розыск принял задание, и парня начали искать по всей стране. Но к тому времени произошли два события, заставившие капитана милиции Гончарова вытащить из шкафа хранившееся там до нахождения преступника оперативное дело и внимательно перечитать материалы о покушении на убийство С. У. Локтевой.
А новые события выглядели так: пришедшая в себя Серафима Устиновна в присутствии медперсонала больницы имени Склифосовского, куда ее привезли из дому, прокляла неблагодарного племянника, польстившегося на жалкие старушечьи гроши.
— …И денег-то всего было пятьдесят целковых. Откуда у меня больше! Все ему, гадине, отдавала, себе отказывала, лучший кусок племяше, и вот она, благодарность! — всхлипывала Серафима Устиновна. — Нечестивец, безбожник, а иконы по злобе расколотил. На, мол, тебе, старая, за все, что ты для меня сделала. На тебе! Ничего, господь бог ему за все воздаст. Господь это дело так не оставит. Господь все видит, все слышит…
Локтева бормотала проклятия, крестилась, а капитан милиции, находившийся в палате, смирнехонько сидел в углу и терпеливо ждал, когда, наконец, можно будет расспросить пострадавшую о сбежавшем племяннике, добыть его фотографию, поинтересоваться, куда тот мог податься, а главное, что еще, кроме пятидесяти рублей, украл преступник.
И тут Федора Георгиевича ждал сюрприз. Серафима Устиновна наотрез отказалась давать какие-либо показания.
— Валерка бога обидел. На Иисуса Христа и святую богоматерь руку поднял. От них и расплату понесет. Мирским властям не для чего в это дело встревать. Не их забота. Верую, всевышний поможет. На него уповаю…
Это было последнее, что услышал капитан милиции. На все дальнейшие вопросы Серафима Устиновна отвечала стенаниями, охами, и вскоре врач попросил Гончарова оставить больную в покое. Уже уходя, Федор Георгиевич задал последний, обязательный вопрос:
— Значит, вы никаких претензий к племяннику не предъявляете, и хотите, чтобы мы дело о нем прекратили?
— Хочу, голубчик, хочу. Не держу я злобы. Душа у меня ангельская. Старая я, немощная. Скоро преставляться буду, там и прощение мое зачтут. А ему чтобы всю жизнь с каиновым клеймом ходить… — Серафима Устиновна повернулась к стенке и закрыла глаза: разговор, дескать, окончен.
Начальник отдела уголовного розыска, которому капитан Гончаров доложил о несостоявшемся «интервью», принял информацию более чем спокойно.
— Вы думаете, что эта незлобивая старушка из-за глубокой веры и предстоящего свидания с господом богом отказывается от нашей помощи? — полюбопытствовал начальник.
— Не знаю, — чистосердечно признался Гончаров. — С одной стороны, Локтева лютует, шлет проклятия, с другой — прощает парня, противится его розыску. Странно получается. Не разберешь этих фанатиков.
— Странно… — согласился начальник отдела. — Но я почему-то уверен, что буйство Локтева и непонятное надругательство над иконами имеет конкретный смысл и цель. Оно продиктовано не злобой и ненавистью, а чем-то совершенно иным.
Утро следующего дня подтвердило правильность прогноза начальника. В бюро пропусков управления был принесен объемистый пакет. Неровным мальчишеским почерком на пакете был нацарапан адрес: «Петровка, 38. Дежурному для гражданина начальника, у которого дело Валерия Орешкина (Локтева)». Обратный адрес не был указан.
Федор Георгиевич, получивший пакет, узнал от дежурного по бюро пропусков, что приходил вихрастый паренек лет пятнадцати-шестнадцати. Вел себя странно. Вроде чего-то трусил, поминутно озирался и торопился поскорее уйти.
Яснее ясного. Значит, Валерка в городе, никуда не уехал. Прячется где-нибудь в подвалах или подъездах домов. Ведет жизнь бездомного пса.
Поднявшись к себе в кабинет, Гончаров не сразу распечатал пакет. Повертел, прикинул на вес. Тяжелый… Только потом открыл. На стол вывалилась заклеенная коробка от папирос «Казбек». Распечатал. Ух, черт! Небольшие столбики золотых монет, десятирублевок царской чеканки, плотно подогнанные один к другому занимали все пространство коробки. В уголках между столбиками для прочности запихнуты кусочки ваты. Здесь же лежала записка, небольшой серый четырехугольник бумаги.
«…Уважаемый гражданин начальник. Пишет вам тот самый Валерий Степанович Орешкин (Локтев), который скрылся, совершив тяжкое преступление, и которого вы, наверное, разыскиваете, чтобы предать смерти…»
Федор Георгиевич на секунду оторвался от чтения. Первые строки письма тронули его своей бесхитростностью и откровенностью. Нет, так не напишет преступник. И вот это… «Валерий Степанович»… Видимо, понимая важность момента, парень называет себя полным именем-отчеством. И тут же не скрывает отчаяния и страха… «…вы, наверное, разыскиваете, чтобы предать смерти…»
Да, трудная житуха у малого!
«…Я, конечно, виноват и во всем повинюсь, когда предстану перед нашим советским судом. Но и там скажу, что тетка моя Серафима Устиновна Локтева — гадюка и зловредный паразит На теле рабоче-крестьянского класса. И не верьте, пожалуйста, ее брехне. Врет она все. Меня к вере приучала, в церковь водила. О щедрости и доброте говорила, а дома каждым что ни есть куском попрекала. Перед людьми святошей прикидывалась, а если копнуть малость — спекулянтка и валютчица моя тетка. Вот кто она!
Когда я был мальчонкой, то многого не понимал. Ну, приходили какие-то люди с узелками, сумочками, о чем-то торговались, что-то отдавали, получали деньги, а некоторые, наоборот, платили тетке, и все втихаря, шепоточком. Ну было такое, мне-то ни к чему. А как повзрослел, стал понимать. Скупает тетка золото, царские деньги, а потом
