обнажив непривычно потрёпанный вид Осириса.
И без того тёмный костюм сегодня напоминал смолу. Виной тому была влага, которая пропитала его до последней нитки. От веса воды и глины в карманах, которая выпирала через края и сыпалась на пол, плечи мужчины были опущены, словно костюм висел на крючке. Наполовину седые волосы на голове мужчины свалялись и были небрежно разбросаны по всему черепу. Колени сияли свежей грязью, как и ботинки, как и морщинистые руки, что сжимали странного вида свёрток.
Челюсть Осириса слегка подёргивалась, словно он что-то жевал или говорил про себя, но вслух произнести не решался. От него за километр несло несвойственными ему сомнениями, и Герману пришлось заговорить первому.
– Что-то случилось?
Эти слова послужили педалью газа, и машина общения, наконец, сдвинулась с места.
– Мне нужно, чтобы Вы сделали фигуру, – несмотря на внешний вид, слова Осириса прозвучали с наработанной тысячелетиями сухой интонацией.
– Хорошо, – дёрнул плечами Герман, удивляясь этой странной таинственности.
– Кто там у Вас? – он уже привык видеть трупы, которые Смерть приносит ему по два-три раза на неделе, потому не боялся увидеть что-то неприятное.
Осирис медлил. Подобная таинственность была ему не свойственна.
– Да что же это? – не выдержал Герман и, преодолев расстояние до гостя в один шаг, развернул конверт.
– Что за?! – отдёрнул руку скульптор и отшатнулся на то место, где был пару секунд назад.
– Это же ребёнок! – он указывал на конверт и смотрел на Осириса так, словно тот без него не понимал очевидного.
– Да, – всё, что смог выдавить из себя Осирис.
– Я-я-я не могу, чёрт, да как же так? Теперь мы будем воскрешать людей? Я думал: кошечки-собачки, ну, может, какие-нибудь муравьеды или шимпанзе, но не люди. Разве можно их, то есть нас, воскрешать? – Герман тараторил как заведённый, он чувствовал, что здесь явно кроется какая-то нездоровая, совершенно противоестественная ерунда.
– Вы вправе отказать, – еле слышно произнёс Осирис. В его голосе слышалась незнакомая нота, кажется, это было отчаянье.
– Что? – Герману показалось, что он ослышался или это Смерть так над ним подшучивает, но тогда это очень странная шутка.
– Я не пони…
– Вы. Имеете. Право. Отказать, – повторил медленно Осирис, – это не будет считаться нарушением нашего контракта.
– Хотите сказать, что воскрешение этого малыша – ваша личная просьба?!
Осирис медленно кивнул.
– Но зачем?!
– Так надо. Он не заслужил этого и должен жить.
– Но люди умирают каждый день, каждый час, каждую минуту, они все этого не заслуживают, – Герман выплёвывал слова, ощущая себя псевдофилософом, который пытается умничать перед настоящим знатоком мироздания. Кто он такой, чтобы объяснять Смерти суть смерти? С таким же успехом он мог бы объяснять повару, что людям свойственно есть и они это делают не только тогда, когда тот лично приготовит что-то для них.
– Мать несла его в приют, но умерла по дороге от кровопотери. Никто никогда его не видел, кроме неё. Вы можете сделать его каким пожелаете, даже сменить пол, никто Вам слова не скажет.
– Хорошо, я сделаю, но у меня есть два условия, – Герман чувствовал, что это отличный шанс пободаться за свои права и, исходя из ситуации, у него есть все шансы на победу.
– Вы ставите условия? Мне?
– Думаю, я имею полное право, учитывая, что это никак не связано с нашим договором, а значит, всё это будет считаться совершенно новым соглашением.
Осирис молчал – это означало, что он готов слушать.
– Вы должны объяснить мне причину. Это первое условие.
– Вас это не касается, – проскрежетал сквозь зубы мужчина.
Герману нравилось, что ему удаётся заставить Смерть проявлять хоть какие-то чувства и эмоции – это очеловечивало его и делало равным Герману.
– Хорошо. Он не должен был родиться, – сдался, наконец, мужчина.
– Что это значит?
– Должен был случиться выкидыш. Я проследил за тем, чтобы всё шло так, как должно идти. Но ребёнок выжил. Такое бывает раз в сотни лет.
– Но он умер.
– Да, но тут есть одна деталь.
– Какая же?
– Ему не отведён срок.
– Что?!!! – лицо у Германа вытянулось от изумления. Он и представить не мог, что такое возможно. – Разве такое бывает?
– Бывает, когда ты перебарываешь смерть и ломаешь стрелки часов отведённого тебе времени.
– Хотите сказать, что у этого малыша нет срока жизни? И если его оживить, он сможет просуществовать хоть целую вечность?! – Герман чувствовал толику зависти и возмущения, которые шли параллельно с восторгом и радостью за младенца.
– Нет. Никто не имеет права жить вечно, – эти слова резанули скульптора прямо по обнажённому чувствами сердцу.
– Я заберу его жизнь, и он станет частью круговорота, когда конец будет логичным в соответствии с его жизненной ситуацией.
– Это нечестно…
– Что именно?
– Да всё. Почему кто-то должен жить по часам? – Герман снова взглянул на стекло, внутри которого на дно ссыпалось его личное время, – а кто-то может жить столько, сколько логично по Вашему личному усмотрению?
– Знаешь, ты ведь можешь его не воскрешать – его жизнь сейчас полностью зависит от тебя.
– Не смейте перекладывать на меня этот груз! – Герман был вне себя от злости, ему ещё никогда не навязывали чувство вины так беспардонно. Он даже не заметил, как Осирис перешёл на «ты».
– Вы что-то говорили о втором условии. Думаю, оно является ключевым в вашем решении, не так ли?
Герман хмыкнул. Он молча ковырял мыском ботинка щель в паркете и тем самым успокаивался.
– Вы должны дать мне час на сбор глины.
– Исключено, – отрезал Осирис, когда Герман заканчивал произносить последнее слово.
– Серьёзно?! Час сбора глины за жизнь? Это много?!
Осирис глубоко вздохнул. Свёрток в его руках, кажется, ничего не весил, но было видно, как тяготит его ноша.
– Дело не в том, что мне жалко. Эта земля не просто так называется «царство мёртвых». Вы вообще не должны там находиться. Минуты достаточно, чтобы вас не засосало навечно. Пустыня просто-напросто не отпустит Вас. Вы останетесь там и умрёте быстрее, чем осознаете, что пришёл конец.
– Но у меня же есть срок! – Герман снова бросил взгляд на часы.
– Ваш срок действителен здесь. В мире живых. Там – это просто песок.
– Но… Но!.. – обида встала комом в горле Германа. Он чувствовал, что им собираются воспользоваться, даже несмотря на то что это – благое дело.
– Неужели ничего нельзя придумать?
– Что ж. Я могу собрать для Вас немного глины.
Герман засиял и хотел было высыпать гору благодарностей.
– Но только то, что я успею собрать за ту же минуту, что и Вы. Мы будем делать это вместе.
Глаза скульптора защипало
