казалось, тот смотрит на него с ненавистью. – Позабавиться? Вам мало моего унижения?
– Фёдор Романович, – тихо проговорил Митя, – зачем вы так… Я же ничем вас не обидел.
Ладыженский глубоко вздохнул. Лицо словно оттаяло, и свирепо сведённые челюсти на миг разжались, делая его контур мягче.
– Верно. Вы – нет… Чем могу служить?
Митя бросил быстрый взгляд на его спутника.
– Я бы хотел переговорить наедине…
Ладыженский смотрел хмуро и безо всякого интереса:
– Андрей мой друг. Вы можете говорить при нём. Так зачем пожаловали? Желаете принести извинения?
Митя вздохнул.
– Я готов принести их. Я, как и моя сестра, поражён и возмущён поступком отца.
Ладыженский криво усмехнулся.
– Ваша сестра? Это которая же? У вас, я слыхал, их чуть не рота.
Митя вспыхнул:
– Маша… Мария Платоновна. Она просила передать вам письмо.
Лицо Ладыженского дрогнуло. Он молча взял бумагу, взгляд заметался по строчкам, добежал до конца, затем вернулся к началу и заскользил уже не торопясь. Черты Фёдора смягчились, злость в глазах погасла.
– Стало быть, Мария Платоновна тоже считает себя пострадавшей?
Митя нерешительно покосился на Фёдорова приятеля:
– Она просила передать вам несколько слов.
– Не тушуйтесь, Дмитрий Платонович, при Андрее вы можете говорить что угодно. Это всё равно, что со мной самим.
Митя вздохнул.
– Она просила передать, что по-прежнему считает вас наречённым женихом и готова венчаться без родительского согласия. Не нужно дуэли, Фёдор Романович! Я готов помогать вам тайно сообщаться с Машей.
Ладыженский взглянул на Митю и чуть кивнул.
– Вы знаете, что за бешеная собака укусила вашего батюшку?
Митя вздохнул и на миг замялся:
– Знаю, но без частностей. За Машку посватался какой-то знатный и богатый.
На лице Ладыженского вновь заходили желваки:
– Богатый, значит…
Андрей Львович, до этого мгновения не проронивший ни слова, быстро шагнул к другу:
– Охолони, Федька! Ты горяч зело, я знаю. Давай, чтобы ты дерзостей молодому человеку не наговорил, мы с Дмитрием Платоновичем сейчас уйдём, а завтра с утра сызнова соберёмся и всё на холодную голову обсудим. Коль скоро девица согласна венчаться, то, я чаю, и обиду свою ты одолеть сможешь.
Ладыженский вздохнул.
– Ты прав, Андрейка.
Вышли вместе. На улице Андрей Львович обернулся к Мите:
– Я полагаю, мы с вами можем обсудить положение вещей пока и без Фёдора?
***
– Три седмицы? Целых три седмицы? – Маша почувствовала, как к глазам подступают слёзы.
Они возвращались с вечерни. От церкви до дома было не слишком далеко – когда шла к причастию, Маша успевала прочесть покаянный псалом двенадцать раз.
– Митенька, ну отчего же так долго-то? Почему нельзя убежать нынче или завтра?
Она говорила быстрым полушёпотом – казалось, у Парашки, что шла впереди в толпе прочих домочадцев, из-под чепца того и гляди вылезут длинные ослиные уши. Она то и дело отставала от матушки и сестёр и даже двигаться старалась крадучись, так ей хотелось расслышать, о чём они говорили. Маша опиралась на Митин локоть – чтобы делать это, не вызывая подозрений, ей пришлось притвориться, будто подвернула ногу. И теперь она старательно прихрамывала.
– А как ты себе это представляешь? – сердито фыркнул Митя. Отчего-то в последние дни он был хмур и раздражён на всех и вся. – До Петровок, почитай, три седмицы. Ты что, в это время собираешься с Фёдором невенчанная жить?
– Мне всё равно…
– А мне нет! Не хватало ещё, чтобы вся Москва языки чесала, что сестра моя – девка гулящая! Кончится пост, тогда и сбежишь. И чтоб из дома – и сразу под венец!
– Три седмицы… – Маша шмыгнула. – Мить, князь к нам каждый день наезжает. Я и не знаю, чем отговориться, чтобы в гостиную не выходить: и головой хворала, и животом – мне уж не верят.
– Ты бы притворилась, что стерпелась. – Митя неодобрительно покачал головой. – Ну чего ерепенишься? Хочешь, чтобы батюшка осердился да в монастырь до венца услал? Тебе же не миловаться с ним предлагают – выйди в гостиную да и сиди за рукоделием, можешь даже не разговаривать – все решат, что конфузишься просто…
– Не хочу его видеть! – Маша попыталась топнуть и подвернула ногу уже по-настоящему. Охнула, ухватилась за Митино плечо.
Парашка тут же обернулась на них:
– Зря тебя с Федькой разженили, – хмыкнула она. – Хороша бы парочка была – двое колченогих.
– Иди себе, куда шла! Ехиднино отродье, – рыкнул Митя, и сестрица нехотя двинулась дальше.
– Как Фёдор? – Маша сочла за благо переменить тему, понимая, что уговаривать брата бесполезно. – Здоров ли?
– Чего ему станется, – буркнул Митя. – Я с ним не вижусь.
– Как? А эпистолки мои?
– Передаю его приятелю, а тот их Фёдору твоему относит.
– А сам что же? Недосуг?
– Ты вроде не дура, Машка! – Брат сердито дёрнул подбородком. – А подумать головой не хочешь… Как, по-твоему, будет смотреться, ежели нас с Ладыженским то и дело будут вместе видеть? Да после того, что стряслось, он меня возненавидеть должен, как и всю нашу фамилию… А я к нему на квартиру что ни день… Коли отец прознаёт, враз догадается, что письма твои ношу… Так что всё сообщение через Фёдорова приятеля.
В конце улицы показался домишко Беловых, и Маша заговорила быстрее:
– Парашка с меня глаз не спускает, даже в нужник за мной таскается. Как же я от неё отделаюсь? Она даже среди ночи подскакивает, едва я пошевелюсь.
– Эко ей замуж охотно! – зло хохотнул Митя. – Ажно свербит… Ничего, не бойся, отобьёмся от ехидны. Как Фёдор с попом сговорится и всё к отъезду приготовит, я тебя накануне упрежу. А в день побега, когда все спать лягут, приду к вам в светёлку, скажу, что мундир порвал и попрошу зашить. Ты поднимешься ко мне, а там из окна по верёвке выберешься. Не струсишь?
– Не струшу. Да только Парашка со мной потащится наверняка. Или вовсе сама зашивать возьмётся.
– Не возьмётся. Ленивая да криворукая больно. Она только под дверями подслушивать да ябедничать горазда.
– Ну тогда скажет, чтобы Фроська зашила или Дуняша.
– Я кроме тебя свой мундир только матушке доверить могу, – усмехнулся Митя. – Думаешь, отправится матушку будить?
Маша покачала головой. Мать Парашка, конечно, будить не станет.
– А под дверью пусть хоть до утра торчит, – продолжал Митя. – К себе-то я её не пущу.
***
Через неделю привезли платье. Смотреть на него сбежались не только сёстры и дворня, но и соседки со всей улицы. Убор разложили на специально выдвинутом на середину комнаты сундуке рядом с поставцом, где хранилась парадная посуда, и матушка, сделавшаяся вдруг выше ростом, стояла рядом
