мы одни, ты уходишь…
– Чего же ты хочешь, Павел? – замедлив шаг, спросила Смыковская, – и я эту встречу, вовсе не так себе рисовала. Я ожидала от нее волнения приятного, радости, а получила лишь упреки.
– Я обещание тебе даю, упреков ты не услышишь более, ни одного слова. Останься же, не уходи!
– Я могла бы остаться. И даже не против желания своего, – прошептала Смыковская, немного смягчившись, – впрочем, если только, ты выполнишь моё условие.
– Любое твое условие я приму и обсуждать не стану.
– Ты в доме этом, будешь жить до той поры, покуда Антон не оправится от недуга, разумеется, если доживет он до этого утра. Мне помощь твоя необходима, и я хочу, чтобы ты всегда рядом был, прилагая к лечению супруга моего, все мыслимые возможности.
– Пусть именно так всё и будет, – согласился, не раздумывая, Павел Николаевич.
Между тем, стремительно и неотвратимо приближался новый день. Когда неяркий, розоватый свет, заполнил всю гостиную, проливаясь сквозь зашторенные окна, Полина Евсеевна заметила, что Антон Андреевич дышит спокойнее и ровнее.
– Неужто обошлось? – произнесла она, не веря самой себе, и заплакала, – Антон Андреевич, живите, умоляю вас, живите, и счастливо, и долго…
IV.
Прошёл месяц, тяжелый и долгий, словно сложенный из несчитанного количества дней.
Вопреки уверенно-худшим прогнозам доктора Клюквина, Антон Андреевич не умер. Постепенно он чувствовал себя всё лучше, кошмарные видения навсегда оставили его, зато вернулись ясность ума и прежний завидный аппетит. Теперь он мог даже вставать, и один раз в день, обыкновенно вечером, вместе с Фёдором, поддерживающим его, выходить на воздух и поглядеть на невесёлый осенний сад, как любил он прежде.
За это время, многое в доме незаметно для Смыковского, переменилось. Анна Антоновна, совершенно счастливая, ещё сильнее влюблялась в учителя, и верила наивно, в его ответное и такое же безграничное чувство. Анфиса Афанасьевна, почти всякий день, тайно бывала в комнате Павла Николаевича, однако и Филарета Львовича надежды не лишала. Молодой учитель, между тем, как только оказывался рядом с Антоном Андреевичем, непременно всматривался внимательно в его лицо, рассчитывая увидеть, хоть какие-нибудь признаки приближающегося конца, впрочем, тщетно. И всё же он не переставал грезить о том, как займет вскорости место супруга Анфисы Афанасьевны. У одной только Полины Евсеевны не случилось ничего нового. Андрей Андреевич привычно пьянствовал, и она, страдая от того, была всегда грустна и молчалива.
Целый месяц Смыковский, против воли своей, не имел возможности появляться на заводе, и это изводило его. Он знал наверное, что потеряв так много ценного времени, очевидно потеряет и большую часть нажитого капитала.
Единственный человек, на которого мог он положиться, управляющий Ипатий Матвеевич Телихов, каждый день посещал его, принося всё новые известия о том, как обстоят заводские дела.
Телихов имел легкий характер. Был вежлив, аккуратен и добросовестен. Некрасивое лицо его, удивляло своей содержательностью. Среди прочих, Ипатий Матвеевич отличался малословием, то есть редкой способностью, выразить даже самые глубокие мысли свои в двух трех, недлинных, но совершенно ясных фразах. Одевался он всегда неброско и одноцветно. Любил атласные жилеты, носил пенсне, натертое его женой до безупречного сверкания, имел великое множество крахмальных носовых платков, разложенных по всем его карманам всё той же заботливой Меланьей Ивановной. Он и она были чрезвычайно разные во всём. Он спокоен, рассудителен. Она же напротив, вспыльчива и горяча. Он великодушный, добрый, стремящийся любыми способами отыскать оправдание всякому. Она неумолимо тверда и требовательна до жестокости. Даже внешне они мало подходили друг другу и не создавали гармонии. Ипатий Матвеевич был высоким, упитанным, супруга же его почти в половину ниже ростом и тоньше во много раз. Единственное в чем они были схожи – это взаимное нежное чувство, зародившееся между ними двадцать лет назад, когда Телихову было девятнадцать, а его возлюбленной только что исполнилось пятнадцать.
Визиты Ипатия Матвеевича в дом Смыковского почти всякий раз начинались одинаково. Он, по природе своей участливый и сострадающий бедам других, опасался нанести какой бы то ни было вред здоровью Антона Андреевича, и потому, стараясь не сообщать о делах сразу, заводил разговор издалека и на пустые посторонние темы.
– Доброго дня, Антон Андреевич, сегодня осень кажется отступила, – произносил Телихов, нарочно растягивая слова и паузы между ними, – А как нынче Ваше самочувствие? – добавлял он вдруг.
– Благодарю Вас Ипатий Матвеевич, здоровье мое крепчает и более, кажется, не является поводом для беспокойства моего и окружающих, прошу Вас присядем и поговорим о делах.
– О делах… О делах… – бессмысленно повторял Ипатий Матвеевич, – а вы и в самом деле уже окрепли? – вкрадчиво добавлял он.
– В самом деле, почти здоров, вот только доктор, что меня лечит слишком суровый, никак не разрешает мне идти на завод, грозит осложнениями. Должно быть просто пугает понапрасну.
– Раз доктор не велит, значит и впрямь нельзя, – настаивал Ипатий Матвеевич, – я только что видел в саду вашу дочь, просто чудо как она хороша сегодня, и кажется очень счастлива.
– Ипатий Матвеевич, – не выдерживал Смыковский, – безвестностью вы мучаете меня ещё больше, гораздо больше чем дурными новостями. Ведь они дурные? Я прав? Ответьте же мне искренне.
– Дурные, – поддавался, наконец управляющий, – дурные это правда.
– Ну так извольте же начать, расскажите мне все, что известно Вам самому, не упуская деталей.
И начиналась долгая беседа. С каждым днём новости становились только хуже, положение на заводе усугублялось, и исправить, что-либо в лучшую сторону не представлялось возможным. Смыковский отдавал управляющему необходимые распоряжения. Он почти не спал ночами, погруженный в размышления о способах преодоления кризиса, но все это не могло уже спасти его от приближающегося банкротства.
Единственной надеждой, ещё оставалась договоренность о поставке, большой партии фарфора в Европу. Эта сделка могла бы спасти завод, поэтому вся прибыль, последнее время направлялась на покупку сырья и производство.
– Клеймо уже изготовили! – воскликнул однажды Телихов, прямо с порога, нетерпеливо разворачивая аккуратно сложенный листок бумаги с чертежом, – Взгляните ка, Антон Андреевич! Вот так это будет!
Смыковский посмотрел на рисунок. Две темно синие буквы «P.S» причудливо переплетенные между собой, и едва заметная точка между ними, это означало «Porcelain. Smykovsky», в переводе на русский – «Фарфор. Смыковский».
– Занятно, – произнес рассматривая эскиз клейма, Антон Андреевич, – И просто, и понятно, а подумаешь чуть больше и будто нарочно написано на латыни Post Scriptum, и значит не всё ещё закончено и есть ещё надежда…
В то время как Антон Андреевич уже бодрствовал и принимал у себя в кабинете Телихова, его старший брат Андрей Андреевич, по обыкновению только просыпался,
