и не увидел никакого пса.
Тогда я поняла, что Капитан с его лунной шерстью и круглыми голубыми глазами виден только мне. Почему? Я так никогда и не узнала. Лай продолжался ночь за ночью и становился все более настойчивым. Иногда я выглядывала и делала псу знаки убираться восвояси, давала понять, что не желаю его знать, но куда там — нет никого в целом свете упрямее мертвой собаки.
Жизнь моя превратилась в кошмар. Ночью мне было не отдохнуть из-за треклятого Капитана, а днем приходилось вкалывать, да еще терпеть брань портного с его женой, которые все пуще злились от недосыпа. Я не выдержала и однажды, когда хозяйка послала меня за покупками, завернула к одному старому конго, знаменитому колдуну, который жил в лачуге неподалеку от замка Сан-Северино. Рассказала о своей беде, и старик сжалился надо мной. «Ты дала покойнику кости, и теперь он не угомонится, покуда не сгрызет твои собственные», — сказал колдун и объяснил, как избавиться от этой напасти.
Я раздобыла все нужное, что велел конго, и вернулась домой. Схлопотала от хозяйки подзатыльник за опоздание, но мне было все равно. Я утешалась тем, что нынче ночью с Божией и всех святых помощью я наконец освобожусь от дерзкого гостя. Может, мне показалось, но в ту ночь Капитан вроде бы лаял тише, словно заподозрил, что я что-то затеваю. Услышав его, я выскочила из постели и босая, чтоб никто не услышал, вышла на улицу.
Что за темень, Пречистая Дева, и что за холод! В Матансасе стоял мороз. Никогда мне не было так зябко, как в ту ночь. Капитан лаял, но я его нигде не видела. Наконец он появился прямо рядом со мной, и я чуть концы не отдала со страху. Глянул на меня довольно, а потом сделал такое, чего я век не забуду, до сих пор мурашки по коже. Мягко ухватил зубами подол моего платья и стал пятиться и тянуть меня за собой, как бы приглашая куда-то.
Меня сковал ужас, но я собралась с последними силами и вытащила из-за пазухи бутылочку святой воды. Перед сном я, как велел конго, опустила в воду горошину перца, щепоть кладбищенской земли, мышиный коготь и перо молодой совы. Этим снадобьем я окропила Капитана и трижды сотворила над ним крестное знамение. Господь Всемогущий! Тут-то я поняла, что эта тварь являлась вовсе не из рая и не от престола Святой Девы, как мы с доньей Рамонитой полагали. Наивные дурочки. Капитан исходил из самого ада. Это Люцифер посылал его толкать на грех невинных людей. Белая шерсть мгновенно потемнела, стала чернее самых черных мыслей, а глаза загорелись красным, как тлеющие угли. Капитан стал на задние лапы и принялся яростно колотить меня передними. — Тут старуха примолкла, отодвинула ворот рубахи и показала детям два тонких шрама над грудью. — Прежде чем пропасть, он с усмешкой зыркнул на меня и угрожающе завыл. Вой долго отдавался эхом на пустой улице. В воздухе разлилась гнилостная вонь. Я так пропахла, что целый месяц не могла от нее избавиться, сколько бы ни мылась и ни терлась душистым мылом, которое мне дала жена портного.
Минга закрыла глаза и молчала, пока Пальмира не осмелилась спросить упавшим голосом:
— И больше он не возвращался?
— Нет, с тех пор я его не видала, — отвечала старуха и, мрачно глядя на детей, мстительно добавила: — Но кто знает? Может, в этот самый миг Капитан губит какую-нибудь христианскую душу.
Снова раздался вой, на сей раз совсем близко от ворот. Все как по команде встали, обменялись скупыми пожеланиями доброй ночи и разошлись.
Ночью Чикита проснулась. Она вертелась в постели и, как только начинала засыпать, видела острые зубы и полыхающие зенки пса доньи Рамониты. В неверном свете свечи она заметила, что Рустика на койке, поставленной близ ее кроватки, тоже не может глаз сомкнуть.
— Боишься, пес за тобой придет? — спросила она.
— Ага, — призналась Рустика.
Обе навострили уши, пытаясь уловить какой-нибудь странный шум, но услышали только стрекотание сверчков.
— Вы тоже боитесь? — прошептала Рустика.
— Не особо, — солгала Чикита. — Меня талисман великого князя Алексея защищает от всякого зла. — И она приподняла золотой шарик на шее.
— Так уж и от всякого? — усомнилась Рустика. — И от самого дьявола?
— Само собой, — ответила лилипутка. — А если и ты хочешь оставаться под его защитой, постарайся никогда не разлучаться со мной.
Та поездка, случившаяся на десятый год войны против Испании, стала последней и завершилась ужасающим образом. Ночью накануне возвращения в Матансас повстанцы ворвались в поместье, собрали белых и негров под сейбой, произнесли речь о необходимости всем пожертвовать ради независимости Кубы и подпалили завод, хозяйский дом, рабский барак и тростниковые поля.
Сообразив, что бо́льшая часть рабов тут же переметнулись на сторону мамби, Бенигно Сенда вроде как лишился рассудка и, отпихнув сына и Пальмиру, которые старались его удержать, кинулся напролом сквозь языки пламени и тучи пепла. «Неблагодарные! Сатанинские отродья! — завывал он. — Так-то вы кусаете руку, что вас кормит!» Чикита запомнила, каким видела деда в последний раз: он нелепо отплясывал и распевал в клубах дыма, покрытый копотью с головы до ног. Мамби, вероятно, приняли его за неупокоенный призрак, потому что ни один не взял на себя труд обезглавить несчастного.
Как только рассвело, Игнасио начал искать отца среди искореженных железяк от мельницы, в бороздах спаленных полей и в ближайших горах, но не нашел. Через несколько часов, поняв, что жена, дети и неразбежавшиеся рабы умирают от голода и жажды, он принял решение вернуться в Матансас. Если дон Бенигно жив, он не замедлит к ним присоединиться. В противном случае Игнасио выставит на продажу землю и оставшихся негров. Большинство их находилось в преклонном возрасте, и за них никто бы много не дал, но Игнасио надеялся выручить кругленькую сумму за Пальмиру и ее потомство.
Однако бывшая домоправительница после пожара повела себе подчеркнуто высокомерно, отказалась следовать за семейством Сенда и довела до их сведения, что она со своими мулатиками уже год как свободна. Так и значилось в бумаге, подписанной хозяином Ла-Маруки и спасенной Пальмирой из бушующего огня.
Игнасио просмотрел бумагу, которой негритянка трясла у него перед носом, признал почерк отца и сказал, что они могут отправляться, куда им вздумается. Только одна просьба: он знать больше ничего не желает ни о ней, ни об ее отпрысках.
— В их жилах — ваша кровь, они могут звать вас братом! — воинственно прокричала им вслед Пальмира, уперев
