Стана я, а Чеслава. Тот воин, что скакал на коне, сын твой, Самослав. Ты у собственного сына рабыня. Откуда знаю? Так муженек мой непутевый девку от приблудной бабенки нагулял, и та у нас в семье прислугой жила. Муж мой владыкой был, не родович простой. Самослав твой сговорился на дочери моего мужа жениться, да моими лапушками побрезговал, ту девку за себя взял. Польстился на морду смазливую, сволочь. Так что зятек он мой, подруга. Все я знаю о тебе. Мужа твоего Бериславом звали, сыновья — Само, Ратко и Никша. Сын твой моим дочерям жизнь изломал, посмешищем сделал. Муж мой не стерпел обиды, и войной на него пошел. Да только побил его твой сын, а мужа моего, Буривоя, на кол посадил. Я же тебе рассказывала про него, да только кто это сделал, не говорила. С тех пор словно кто проклял семью мою. Одну дочь в могилу к знатному обрину сунули, чтобы она ему после смерти служила. Ей на моих глазах шею свернули. Вторая дочь в родах померла. Понесла незнамо от кого. Наверное, от всадника какого-то. Много их было… Третья дочь прошлой зимой в худой одеже кизяк собирала, обморозилась, и сгорела у меня на руках. Второго зятя обры в поход угнали для всяких надобностей, он там и пропал без следа. Одна я теперь осталась. Не берут меня к себе боги, а я и не знала, почему. Жить-то мне незачем больше. Не знала, пока тебя не встретила. Так-то вот…
Чеслава сидела, опустив плечи. Взгляд пожилой, на редкость некрасивой женщины потух, как будто путь ее пришел к концу. Она рассеянно смотрела на воду, озаряемую светом луны, и больше ничего не говорила, видно, ушла в себя, вспоминая что-то. Милица лежала, пытаясь крикнуть что-то через кляп. Ее сын жив, да еще и князем стал? Она слышала, что князя Самославом зовут, да мало ли их на свете? В ее глазах появилась мольба, а по щекам потекли слезы. Она порывалась что-то сказать, но кляп не давал, прочно закрывая путь множеству вопросов, что накопились в ней.
— Про остальных детей ничего не знаю, — ответила Чеслава, которую привлек стон подруги. — Может, живы, а может, сгинули, как кровиночки мои. Ненавижу тебя, сука поганая! Ненавижу за то, что выродка этого на свет произвела. Жили до него так, как предки наши жили. Пусть небогато, пусть голодно иногда, зато по старым обычаям. А Само твой все в ног на голову поставил. Покарают нас боги за дела его!
— М-м-м! — Милица стала извиваться, пытаясь вытолкнуть кляп. Ей так много нужно было спросить! И даже то, что она была связана по рукам и ногам, беспокоило ее сейчас в последнюю очередь.
— Что? Узнать что-то хочешь? — издевательски спросила ее Чеслава. — Обойдешься! Я и так тебе это все рассказала, чтобы ты помучилась перед смертью. Вот оно вроде бы счастье, подруга! Рукой достать можно! Ан, нет! Не про тебя оно!
И Чеслава со всего размаху опустила большой камень на голову Милицы, которая приняла свою судьбу и крепко зажмурила глаза.
* * *
— Тут такое дело, владыка! — сотенный староста мял шапку перед жупаном Любушем, не зная, как и рассказать о дикой истории. — Тут две стряпухи поссорились, и одна другой камнем голову разбила. Кровищи — страсть! Хорошо, что мужик из их сотни мимо шел, и спугнул ее.
— С чего бы это, Мирко? — поднял бровь Любуш. — Они ссорились раньше?
— Нет! — пожал плечами староста. — Стана с Милицей той не разлей вода были. В одной хижине жили даже.
— Как ты сказал, их зовут? — впился в него взглядом жупан.
— Милица и Стана, владыка, — немного растерянно ответил староста.
— Кто еще знает? — пробарабанил пальцами по столу Любуш, а лицо его приняло крайне задумчивое выражение.
— Да мужичок один, из моей сотни, — пояснил староста. — Пошел по нужде, а там это… Милица с разбитой головой лежит, и Стана в лес убегает. Я велел тому мужику молчать, как бы не вышло чего. Несчастная баба едва дышит!
— А ты, значит, спал на ходу, когда эстафету от большого боярина Горана зачитывали, — все так же задумчиво произнес Любуш. — Всех Милиц велено в Тайный Приказ представить. Урош!
В горницу вошел старший сын владыки, рослый, неразговорчивый парень.
— Ты, Мирко, к себе иди, — сказал Любуш. — Того мужика бери с собой. Мои сыновья с собаками и на конях скоро подойдут. Бабу ту изловить надо. Упущение это твое! И никому ни слова, ни одной живой душе! Иначе вылетишь из старост мигом. Понял?
— Слушаюсь, владыка! — старосту как ветром сдуло.
— Бери братьев, коней и собак, — Любуш посмотрел из-под бровей на сына. — Сделаешь вот что…
* * *
Трибун первой тагмы Добран объезжал стройку. Он делал это регулярно, как только отпускали воинские заботы. Бывших рабов разбили на сотни, и они суетились, словно муравьи, стараясь поспеть к сроку. Хитромудрый жупан Любуш, в чьих землях строился город, сказал пришлому народу, что себе дома они построят только после того, как поставят острог и казармы для воинов. И Добран не мог не признать, что это было дельным решением. Бывшие рабы старались на совесть. Встречать зимние холода в шалашах из веток не хотелось никому. Он объезжал участок за участком, разговаривая со старостами, пока не доехал до семнадцатой сотни.
— А Мирко где? — удивленно спросил он незнакомого мужика, который распоряжался с самым деловым видом.
— А нет его больше, боярин, — переломился в пояснице новый староста. — Я теперь за него. Меня Ганьша звать.
— А что с ним случилось? — удивленно спросил Добран. Знакомый ему Мирко не болел, и неделю назад был здоровее некуда.
— Да тут такое дело приключилось, — почесал затылок мужик. — Две стряпухи поссорились, и одна другой камнем голову разбила, чуть не до смерти. Ну, испугалась, знамо дело, и в бега подалась. Ее Мирко с парнями догнали, а она его самого и еще одного мужика из его сотни зарезала. Еле угомонили ее, боярин. Утопили эту ведьму в болоте, уж больно парни злы на нее были.
— Во, дела! — Добран даже рот раскрыл. — А что, та баба всегда такая бешеная была?
— Да я и не знал ее, боярин, — ответил новый староста. — Меня владыка из седьмой сотни перевел.
— Чудеса! — покачал головой Добран. — Ладно, леший с этими стряпухами. Что тут у нас со стройкой?
* * *
Июль 628 года. Земли Империи. Равеннский экзархат.
Пузатый хеландий[14] причалил в гавани Равенны через две недели после того, как отчалил из Константинополя.
