и создала тем самым почву для новых, величайших открытий. И тут произошло самое удивительное. Новые открытия показали, что грандиозное, непредставляемо огромное пространство нашей Вселенной и в самом деле устроено не по образцу эвклидова. Оно обладает кривизной, и потому прямых в нем попросту нет. Прямыми можно считать условно сравнительно небольшие отрезки, чья кривизна почти не ощутима. Так эвклидова и неэвклидова геометрии поменялись местами: воображаемое стало реальным, а реальное — условным, воображаемым.
— Помнится, ты назвал меня знающим человеком, — вздохнул незнакомец. — Признаться, я и сам так думал. Но теперь в голове у меня звенят слова Хайяма-поэта: «Мне известно, что мне ничего не известно, — вот последняя правда, открытая мной».
— Я тебя огорчил, — сказал Мате, — но я же тебя и утешу. Что ты скажешь, если узнаешь, что твой современник, Хайям-математик, подошел к идее неэвклидовой геометрии почти вплотную?
Незнакомец даже отшатнулся. Быть этого не может!
— Может, — настаивал Мате. — Ты ведь знаешь доказательство Хайяма?
— Еще бы! Я не один раз его переписывал. Из концов отрезка прямой Хайям восстановил два перпендикуляра равной длины, соединил их концы отрезком новой прямой, получил четырехугольник и стал доказывать, что углы, образованные перпендикулярами и отрезком новой прямой, во-первых, равны между собой, во-вторых, прямые.
— Ты не сказал, что в доказательстве своем Хайям шел от обратных допущений, — уточнил Мате. — Сначала он высказывал предположение, что углы больше прямого, потом — что они меньше прямого, и поочередно доказывал, что допущения эти нелепы. Но самое любопытное, что нелепы они только на эвклидовой плоскости. На неэвклидовой, то есть обладающей кривизной, углы хайямова четырехугольника и в самом деле непрямые. Теперь ты видишь, что, сам того не подозревая, Хайям остановился буквально на пороге новой геометрии. Ему оставалось лишь переселить свой четырехугольник на неэвклидову плоскость.
— Никогда! — вспылил незнакомец. — Никогда он этого не сделал бы! Все знают: Хайям не из тех, кто принимает научные утверждения на веру. У него хватало духа спорить с великими. Но поднять руку на прекрасное творение Эвклида? Разрушить его? Снова превратить в бесформенную груду камней?!
Мате протестующе замотал головой. Кто же посягает на целостность замечательной постройки Эвклида? Незнакомец сам только что сказал, что пятый постулат не связан с другими аксиомами. На него опирается только небольшая группа теорем. Вместо того чтобы разрушать все здание, надо извлечь из фундамента всего-навсего один камень, вдвинуть вместо него другой, и перемене подвергнется лишь часть постройки, та, что связана с пятым постулатом.
— Не знаю, не знаю… — с сомнением пробормотал незнакомец. — Хайям-поэт сказал: «От правды к тайне — легкий миг один!» Думается, чтобы понять все это, мне следовало бы дожить до двадцатого века.
— Тогда уж лучше до двадцать первого, — смеясь посоветовал Фило, — потому что в двадцатом это тоже понимают далеко не все. Вот вы, — обратился он к Мате, — можете вы поклясться решетом Эратосфена, что постигли неэвклидову геометрию до конца?
— Не могу! — честно признался тот.
Фило поднял над головой сложенные лодочкой ладони: слава аллаху! Значит, разговор о пятом постулате можно считать исчерпанным. Но незнакомец не пожелал с ним согласиться. Ведь он ничего еще не узнал о людях, которые додумались до такого удивительного, невероятного переворота.
— Ну, это история сложная, — сказал Мате.
— Сложнее предыдущей?! — ужаснулся Фило.
Мате рассмеялся.
— Успокойтесь. На сей раз история не столько математическая, сколько этическая, нравственная. И тут пятый постулат выступает уже в иной роли. Не камня преткновения, а камня пробного.
Почувствовав твердую почву под ногами, Фило важно заметил, что одно не исключает другого. Камень преткновения может быть заодно и камнем пробным. Он вот видел в театре пьесу, где именно так и есть. Между прочим, написал эту пьесу замечательный писатель двадцатого века Назы́м Хикме́т.
— Хикмет, — повторил незнакомец. — Араб?
— Турок.
— Ну, в турецком языке много арабских слов. Вот и «хикмет» тоже слово арабское. Это слово означает «мудрость».
— Какое совпадение! — обрадовался Фило. — Хикмет и вправду мудрый писатель. Вот как начинается его пьеса. На дороге лежит камень. Идут по дороге люди. Один спотыкается о камень, обходит его и равнодушно следует дальше. Второй тоже спотыкается, но убирает камень. Третий видит лежащий в стороне камень и снова кладет на дорогу: авось кто-нибудь да споткнется!
— Превосходное начало! — сказал незнакомец. — Никто еще не произнес ни слова, а характеры героев уже как на ладони.
Мате одобрительно кивнул. Что и говорить, прием удачный! Можно даже подумать, что Хикмет знал историю, которую он, Мате, собирается сейчас рассказать своим любознательным спутникам.
Тут в голову ему пришла неожиданная мысль: попробовать разве тоже сделать из этой истории что-то вроде сочинения для театра?
— Отличная идея! — загорелся Фило и с ходу перешел на своего любимого «Онегина». — «Театр уж полон, ложи блещут, партер и кресла — всё кипит…»
— Третий звонок, — перебил его Мате. — Занавес поднимается.
Пробный камень
— Итак, — начал Мате, — название пьесы «Пробный камень». Время — девятнадцатый век. Место действия — сразу три страны: Россия, Германия, Венгрия. Действующие лица: Карл Фридрих Га́усс — великий немецкий ученый, прозванный королем математиков. Фа́ркаш Бо́яи — университетский друг Гаусса, талантливый венгерский математик. Янош Бо́яи — его сын. Николай Лобачевский — гениальный геометр земли русской.
Пьеса начинается с ПРОЛОГА, который разыгрывается в самом конце восемнадцатого века.
Германия. Ге́ттинген. Здесь в университете учатся Карл Гаусс и Фаркаш Бояи. Оба увлечены проблемой пятого постулата. Пылкий, восторженный Фаркаш думает, что близок к ее разрешению. Однако в доказательстве его есть ошибка, которую незамедлительно обнаруживает проницательный Гаусс.
После окончания университетского курса Карл и Фаркаш клянутся в вечной дружбе и расстаются, разъезжаются по домам.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Венгрия. Маленький торговый городок на реке Ма́рош. Прошло несколько лет. Фаркаш женился, растит сына. Но в душе его кровоточит старая рана. Увлечение пятым постулатом обернулось горьким разочарованием, и он не стремится привить своему Яношу интерес к математике. Очень, однако, рано, чуть ли не с трех лет, мальчик проявляет невероятные способности, особенно к геометрии. И, занимаясь с ним, Фаркаш всячески оберегает его от проблемы пятого постулата. Он не хочет, чтобы сын стал мучеником идеи, столь опустошительной для отца.
Идут годы.
