— Не на того напали! Знайте наших! Из рук своих меча не уроню, И щит не опущу, и не сниму броню, И не умру на поле духом павших!
Женщина растеклась… у нее потемнела кожа и стали стираться черты, будто у восковой куклы в жару — и оплавлялось черным, гадким, дурно пахнущим месивом.
Я еще хотела отвесить ей что-то дерзкое на словах и добавить ножом, но благоразумно попятилась. Я не знала, опасна ли она также, как ее товарищи — старуха с собаками и верзила с дружками. Нападет черной жижей и сомнет физически, или ее сила только во внушенном отчаянье и чувстве безнадежности?
Пора делать ноги. То, что в руках узором сияет, для боевого применения не годится, уверена. Слуга расправила то, что осталось от плечей, и откинула насовсем назад бесформенную, как культя, голову. Что там трансформировалось дальше, не видела, — рванула к выходу на кольцевую трамвайную линию, не оглядываясь. Сил хватит, сапоги новые, не подведут, хватило бы времени!
— Жук!
Меня обогнала собака. Пан, прятавшийся в кустах, рванул на зависть быстро. Вот тебе и старикан, вот и тощий доходяга, прыть как у борзой!
Когда я выбежала с лучевой улицы, свернула направо — к остановке. Слышала, как где-то скрежещет по рельсам трамвай, но сразу не могла понять — вагон отъезжает, или еще не прибыл, все внимание сосредоточила на том, чтобы смотреть под ноги и не упасть из-за какой-нибудь рытвины.
— Стойте! Сто-о-ойте!
Вагон обгонял, но хода не сбавил. Я вовремя выскочила на площадку со знаком, махнула рукой, а трамвай покатил дальше, проигнорировав. Бегом за ним! Совсем бы дыхалка кончилась, но вдруг тормоза завизжали до боли в ушах, и вагон распахнул двери. Я и пес, умница, заскочили на заднюю подножку вовремя. Тьма преследовала, как селевой поток — широко, бурно, выплескиваясь от любого теневого участка и распухая прибавлением. Но не догнала бы!
Лунный свет и ветер перегородили ее вовремя! Обалдеть! Черный край рвался и силился пробиться через границу, которую поток воздуха отсекал как ножом, разрывая до брызг жидкую массу.
— Ага! Съела, гадина! То-то иметь дело с друзьями Грима!
Двери закрылись, ржавая, тугодумная машина затряслась от напряжения, тронулась, загрохотала и загудела, быстро набирая скорость. Людей — никого. Мы летели мимо всех других остановок Сумеречного, и почти проскочили весь край Золотого, как я на радостях дошла до внутренней перегородки и заглянула к машинисту. Мужчина жал на рычаги со всей силы, топил, но едва увидел меня, как выругался и что-то дернул.
От резкого торможения я двинула лбом в стекло. Как не разбила — и стекло и лоб! Съехала от неожиданности и села на сиденье сбоку. Машинист вспомнил мать, Святого, проклял обоих и выскочил в салон с аптечкой в руках.
— Держись, дуреха, держись… мать-перемать! Сейчас медичку по рации…
— Да целая я.
Он и так увидел. Замок сломал, а не открыл, выронил тюбики, раздирал бинт, да так и замер:
— Это тебя… фу. Думал сейчас чем зацепило… святые и проклятые! Кто же по Сумеречному по темноте ходит, дура?! С больнички что ли сбежала или не местная?
— Да вроде как местная.
— Фу… — Мужик мазнул себя по лицу, выдохнул окончательно. — Не знаю, что ты там забыла, но давай-ка домой. Где живешь?
— В Мирном.
— У меня смена еще на два кольца, потом в депо на Казематный. Хочешь, докатай, а тебя потом до Мирного провожу, до дома. Я тоже там живу.
