тиснем.
— Напечатаете?!
— Говорю, дадим. Возможно, даже на первой полосе. Прозвучит призывом.
Митя не верил своим ушам, стоял, комкал в руках шапку. — Мне можно идти?
— Конечно. Адрес оставьте в бухгалтерии.
— Зачем?
— Юнец! А гонорарий? Литературный труд оплачивается, как и всякий другой.
— Платить не надо. Я от души…
Журналисты снисходительно улыбались, Седой проговорил:
— Нельзя так, милый бессребреник. Денежки придется взять. Да ты не бойся, Крезом не станешь. Но, если откажешься, публикации не будет.
Девушкин, весь красный, молчал.
— Все авторы получают деньги за свои произведения. Поэтам тоже жить нужно. Писателям, художникам, журналистам… Так что кочевряжиться, молодой человек, нет смысла. Четырнадцать строк, три порции мороженого, только и всего. Оплата почти символическая, районная газета…
Слет передовиков открывался в марте. По утрам Митя бежал к почтовому ящику, прибитому к калитке, торопливо просматривал газету, пахнущую типографской краской. Мама волновалась, отец, попыхивая трубкой, посмеивался, но тоже ждал.
Слет состоялся, но стихи не напечатали. Митя страшно расстроился, узнавать о причинах неудачи не хотел, но вскоре его пригласили на заседание литературного объединения, приглашение было отпечатано на редакционном бланке и подписано заместителем главного редактора.
Девушкин пристроился в углу и слушал начинающих поэтов. Дошла очередь и до него. Митя долго не мог начать, перехватывало горло. Он прочитал короткое стихотворение, не то, что приготовил специально, а другое, о речке. Почему — сам не знал.
Начались прения. Долговязый, лохматый парень, гулко окая, потрясая кулаками, разнес Митино творение вдребезги, назвал его ученическим, незрелым и легко это доказал. Пристыженный Митя, красный как рак, поглядывал на дверь, собираясь потихоньку улизнуть, и вдруг услышал неожиданное:
— Хочу отметить и удачу автора. Случайно у меня оказалось другое стихотворение, оно свидетельствует о немалых способностях Девушкина. Сейчас прочту.
— Нельзя, нельзя! Я против! — взвизгнул Митя.
Аудитория обрадованно зашумела:
— Читайте, читайте.
— Нечего скромничать…
Но Митя уже продвигался к спасительной двери, показав парню кулак. И было за что: оппонент оказался братом Митиной одноклассницы, которой он недавно написал коротенькое письмецо в стихах — наивное признание в любви. Вытащил у сестры, подонок!
Больше Девушкин стихов не писал.
По душе пришелся Косте Седых, бывший шахтер, — кряжистый, сильный. Если предстояло сложное задание, посылали его, командование и товарищи знали — шахтер не подведет.
Седых редко получал письма, писал их еще реже.
— Детдомовский я, — объяснил он Косте. — Родителей не помню. Детский дом давно расформировали, писать некому.
— А друзьям?
— Дружкам писаниной заниматься некогда, уголек рубают. Раз в полгода черкнут пару строк…
Седых что-то не договаривал, похоже, была у него какая-то тайна. Порой он становился резок и груб, Петухова, правда, не трогал, но однажды и ему перепало.
Вечерами свободные от нарядов пограничники помогали Булкину сочинять очередное письмо: бойца донимали иркутские школьники, решившие переписываться с пограничниками. Замполит Ржевский поручил это ефрейтору. Пионеры оказались дотошными, любопытными и засыпали бедного Булкина корреспонденцией. Ребята задавали сразу множество вопросов, на которые не вдруг ответишь.
— Эксплуатируют тебя, Булочкин, — посочувствовал ефрейтору Костя. — Самым бессовестным образом. Ты вроде ходячей энциклопедии. Бросай военную службу, занимайся перепиской. Неужели не надоело, писатель? Где твоя гордость? Ладно, не ломай голову, пригодится, чтобы фуражку носить. Слушай добрый совет: дуй ребятишкам, что хочешь, не задумывайся, становись фантастом, сочиняй, выдумывай, одним словом — твори.
— Это что же — брехать?
— Фу, как грубо! Фантазируй.
— Значит, лжу ребятишкам отписывать?
— Ну и что? Попудришь детишкам мозги. Вырастут — поумнеют.
Седых, сидевший за соседним столом в ленинской комнате, давно прислушивался к спору. Отпихнул шахматную доску, посыпались деревянные фигурки.
— Врать нельзя. Это худшее преступление! Я бы таких…
Пограничники молчали, всем было неловко, никто не понимал горячности товарища. Костя сказал:
— Это ты перехватил, Седых.
— Нет, я прав. Трепачу верить нельзя, даже если он сбрехнул однажды. Ты, Петухов, можешь соврать капитану, когда докладываешь ему, вернувшись с границы?
— Ты что — ошалел?!
— Ага, проняло. В любом деле врать нельзя. Ложь может кровью обернуться. — Седых, нащупав пачку папирос, поспешно вышел из комнаты.
Костя многозначительно покрутил пальцем у виска.
— Он случайно не того?
— Не смейся, Кинстинтин, — хмуро сказал Говорухин. — Горе у человека…
Поначалу на шахте Седых робел. Шахтеры, чумазые как черти, горластые, озорные, работали здорово, ежедневно перекрывали нормы. Нравился и бригадир, разбитной, веселый. Он сразу же стал покровительствовать новичку. В день получки в душевой шепнул доверительно:
— Айда в кабару[39]. Отметим…
В третьеразрядной чайной не продохнешь — дым, громкий, возбужденный говор, звенит гитара. Седых с отвращением проглотил теплую водку — пил впервые. Бригадир, круша белыми зубами хрящеватую кость, наставлял:
— Ты ешь. Закусь — первое дело.
Пол качался, ноги казались ватными, в голове шумело. Потом вовсе худо сделалось, вывернуло наизнанку. Бригадир не смеялся, не упрекал — успокаивал: ничего, привыкнешь, ты же мужик. Вывел на воздух, сунул корявые пальцы в рот, помог облегчиться, потом долго водил по улице под косым дождем. Когда Седых застучал зубами, бригадир привел его к себе, напоил молоком, уложил спать. Утром вычистил и отгладил испачканный костюм паренька, проводил его домой.
С тех пор не было у Седых преданнее друга. Бригадир, хоть на шесть лет постарше, парень простецкий — вместе хаживали в тайгу за грибами, ягодами, рыбачили на озере. После получки заглядывали в кабару, и звали их теперь «дружки неразлей-вода».
А потом случилось…
Бригада трудилась ударно, зарабатывали шахтеры хорошо.
— На себя работаем, — говорил бригадир. — Что потопаешь, то и полопаешь: выше норма, гуще деньга.
Однажды перед концом смены в забой пришел инженер. Осмотрел крепь, обнаружив треснувшую балку, распорядился ее заменить.
— Сделаем, — заверил бригадир. — Слово — олово.
Инженер ушел, бригадир посмотрел на часы.
— Братва, стране уголек нужен. Навались!
Когда вышли на поверхность и умылись, Седых ахнул: балку-то не заменили! Бригадир длинно ругнулся, сплюнул:
— Ничего, авось устоит.
— А вдруг?
— Не боись. Сменщики новую поставят.
Утром у проходной клубилась, гудела толпа. Седых протиснулся вперед. Что такое? Шахтеры угрюмо молчали и внезапно дрогнули — завыла простоволосая бабенка: «Родимый ты мо-ой…» Толпа всколыхнулась.
— В шестой лаве. Слыхали?
— Двоих придавило.
— В больницу отправили…
— Нужна им теперь больница!
Седых с трудом выбрался из толпы и наткнулся на бригадира. Растерянного, обескураженного.
— Кольша, беда какая…
Бригадир сокрушенно хлопал ладонями по бедрам. Руки короткопалые, рубцеватые, темные от въевшейся угольной пыли. Хлоп-хлоп: в шестой лаве, хлоп-хлоп — в шестой лаве…
— Беда, — вздыхал бригадир. — Ох, беда!
Седых втянул голову в плечи, в ушах стучало: «в шестой лаве, в шестой лаве». В ШЕСТОЙ?! Седых сгреб бригадира за ворот, тряхнул:
— Наша! Наша лава. Ты… их…
— Сдурел?! Ну, чего уставился, Кольша,
