в январе 1917 г. возобновить атаки на американские суда. Однако моральный импульс исходил от России. В апреле 1917 г., выступая перед Конгрессом с заявлением о том, что Америка защитит демократию с оружием в руках, Вудро Вильсон сказал: «Разве не чувствует каждый американец, что наша надежда на будущий мир во всем мире стала крепче благодаря чудесным и радостным событиям, произошедшим в России?» [Weson, 1966–1994, vol. 41, р. 524]. В этой речи Вильсон объявил, что целью Америки должно быть создание мира, безопасного для демократии.
В войне, продлившейся дольше, чем можно было ожидать, русская революция показалась развязкой. Журналист Уолтер Липпман, который тогда должен был уволиться из редакции «New Republic», чтобы начать работу в Белом доме, после речи Вильсона написал: «Когда Россия стала Республикой, а Американская республика стала врагом, Германская империя оказалась изолированной от всего человечества как последний оплот автократии» [Lippman, 1917, р. 3]. Временное правительство России упрашивали теперь продолжить войну во имя демократической свободы. Революция выдвинула нового демократического героя в лице своего молодого идеалистического лидера, Александра Керенского. На Западе на какое-то время сложился настоящий культ Керенского, ставшего символом нового демократического оптимизма. Едва ли не все находили в нем нечто достойное восхищения. Бернард Шоу, как всегда падкий на преувеличения, ненароком высказал нечто вроде зловещего предсказания: в этом «хвастуне» Керенском ему нравилось то, что он напоминал ему его самого.
На самом деле Керенский был 36-летним юристом с небольшим политическим опытом, пробившийся на вершины власти благодаря своим ораторским способностям. Его речь завораживала, толпы млели, особенно женщины, которые, бывало, стонали или падали в обморок, когда слушали своего кумира. Но у него не было способности к политическому суждению. Летом 1917 г. Керенский решил сделать окончательную ставку на военное наступление против немцев, теснивших русских, поверив в силу демократических идеалов, якобы способных стать стимулом для его воинских частей. Он призвал русских солдат доказать то, что «в свободе сила, а не слабость» (цит. по: [Figes, 1996, р. 414]. К сожалению, они сделали прямо противоположное.
Кампания обернулась катастрофой, немцы разгромили слабо оснащенные русские войска, лишенные хорошего руководства. Выяснилось, что русские были опьянены не свободой; многие из них были попросту пьяны.
После этого провала весенний демократический оптимизм начал спадать как на Западе, так и на Востоке. Новая демократия Керенского, похоже, подтверждала старые предрассудки относительно недисциплинированности и безрассудности демократии. Сам Керенский олицетворял победу демократической надежды над опытом. Его провал открыл возможность для захвата власти гораздо более трезвомыслящими большевиками Ленина. Ленин объявил, что даст русскому народу то, что тот на самом деле хочет, т. е. завершит войну, и начал мирные переговоры с немцами. Выход русских из войны на восточном фронте значительно увеличивал вероятность поражения демократий на Западе, поскольку Центральные державы могли больше не сражаться на два фронта. Демократическая революция в России обернулась катастрофой для демократии.
По мере спада культа Керенского на Западе, началось формирование нового культа, а именно Эриха Людендорфа, сурового квартирмейстера германских военных операций. Людендорф стал символом того, чего демократиям не хватало. Война шла весь 1917 г., и за это время успехи западных демократий стали казаться еще более сомнительными. В армиях союзников случались бунты, политики постоянно ругались друг с другом, а на верхушке власти одни руководители сменяли других (Франция за несколько месяцев сменила трех премьер-министров). Несмотря на все красивые слова, Вильсон не спешил с отправкой американских войск и снаряжения в Европу. В ноябре плохо дисциплинированная итальянская армия сломалась и бежала, столкнувшись с австро-венгерским наступлением в Капоретто, еще раз показав, что в свободе была слабость, а не сила. (Решимость австро-венгерских сил, которые славились своей ненадежностью, подкреплялась присутствием немецких частей.) Тем временем германское государство, ставшее к этому моменту военной диктатурой под руководством Пауля фон Гинденбурга и Людендорфа, начало собирать силы для последней атаки. Демократия отступала. На марше была автократия.
Чуть ранее в том же году издание «Atlantic Monthly» отправило журналиста Генри Луиса Менкена в Германию, чтобы он написал очерк о Людендорфе. Менкен был авантюрным политическим иконоборцем, подражавшим своему герою – Ницше, чьи идеи он впервые представил американским читателям около десятилетия назад. Менкен обожал Ницше, видя в нем великого «разрушителя» демократических благоглупостей. Когда в 1914 г. началась война, Менкен встал на сторону немцев, чьей политической системой он восхищался, поскольку она вознаграждала людей за силу воли, а не за мимолетную популярность. Восхождение Людендорфа к вершинам власти подтвердило это. Менкен с удовлетворением отмечал: «В издании “Wer Ist’s” 1914 г., немецком “Кто есть кто”, Людендорф вообще не упоминался. В те времена писали, что он был простым полковником в немецком штабе» [Mencken, 1917, р. 828]. Теперь же он стал «истинным правителем страны – возможно, лучшим человеком, рожденным Германией со времен Бисмарка». Но о нем все еще почти ничего не знали. «Ему не приписывают изречений, лозунгов, да и просто метких слов. Он по-прежнему остается таинственным человеком» [Ibid., р. 852]. Менкен хотел оттенить контраст с Вильсоном, политиком, которого он презирал. Вильсон, демократ с кучей лозунгов, любил подыграть толпе, не чурался философских сентенций, но почти ничего не делал.
Менкен играл на тревоге, накопившейся за все эти военные годы. Как могут демократии, выбирающие своих руководителей по их способности польстить публике, тягаться с меритократической немецкой системой, которая вознаграждает за успех на поле боя, а не в лабиринте электоральной политики[10]? Война вынесла Людендорфа на самую вершину. В США руководителем по-прежнему был человек, переизбранный в 1916 г., когда пообещал не втягивать Америку в войну. Вильсон показал себя настолько приспособляемым, что это граничило с нелепостью. Менкен был совершенно уверен в том, какая система одержит верх при прямом столкновении форм правления, представленных двумя этими людьми.
Тревоги относительно несостоятельности демократии достигли своего пика в начале 1918 г. Могут ли демократии быть достаточно безжалостными, чтобы сразиться со своими соперниками в смертельной схватке? Достаточно ли у них воли к власти? Или же демократическая склонность залатывать дыры, копаться и обходиться временными мерами в итоге попросту уничтожит их? На Востоке люди действия, Гинденбург и Людендорф, Ленин и Троцкий, брали в свои руки свою судьбу и, возможно, судьбы всего мира. Тогда как на Западе политики-демократы ждали, чем все обернется. Автократы отвечали за свои поступки. А что могли предложить демократы?
Две речи
Прежде всего у них было то, в чем демократические политики никогда не испытывают недостатка: у них было больше слов.
В начале 1918 г. внимание всего мира было приковано к белорусскому городу Брест-Литовску, где представители Германии и России вели переговоры
