на расстояние 50 миль, достаточное, чтобы постоянно бомбардировать город. Вскоре Париж должен был пасть, поскольку ничто не могло помешать немецкой армии развить свое преимущество и разбить деморализованных противников. Немцы должны были войти в город-призрак; многие парижане уже сбежали из города, который все больше походил на морг. Ничего не поделаешь. Победа доставалась людям, которые хотели ее больше и были готовы сделать все возможное, лишь бы заполучить ее. Эстонье сетовал на то, что на протяжении всей истории человечества в борьбе варварства и цивилизации в конечном счете всегда побеждало варварство[9].
Но Эстонье ошибся по двум пунктам. Во-первых, это не была борьба варварства и цивилизации. Она превратилась в нечто совершенное иное, в сражение демократии с автократией. Не все цивилизации являются демократиями; а демократии не всегда цивилизованы. Во-вторых, борьба не была проиграна. На самом деле вскоре она будет выиграна. Через несколько недель немецкое наступление будет окончательно остановлено, а немецкая армия спустя несколько месяцев приступит к масштабному отступлению. Германская и Австро-Венгерская империи рухнули еще до конца того же года, их руководство оказалось в полном замешательстве, а политические системы были низвергнуты. Франция, Великобритания и США должны были вот-вот одержать оглушительную победу. Демократия стояла на пороге величайшего триумфа в своей истории.
Вселенская тоска Эстонье хорошо передает полную неожиданность этого триумфа. В первой половине 1918 г. широко распространилось ощущение, что в окончательном сражении между автократией и демократией автократия окажется сильнее. Демократии были сражены не паникой или откровенным пораженчеством, а чувством изнурительной инерции. Давно уже было подозрение, что им не хватает решимости, необходимой для тотальной войны. Париж обезлюдел не за одно мгновение, не в спешном порядке; люди просто постепенно «вымывались», отправлялись в деревню, а потом просто не возвращались. Британская и французская армии не то чтобы явно отступали; их просто шаг за шагом оттесняли назад. Казалось, что политики не способны переломить ситуацию. Самое большее – они могли цепляться за достигнутое, надеясь на лучшие дни. Как же они могли сравниться в безжалостной целеустремленности с военными правителями Германии?
Как выяснилось, им это было не нужно. Демократии выиграли войну за счет того, что справились с поражением и разочарованием лучше врагов. Они пережили свои отступления 1918 г. и повернули их в свою пользу, чего германский режим сделать не мог. Они не знали, как форсировать решение проблемы, но точно так же они не знали, когда наступает их поражение. В демократиях постоянно присутствует ощущение кризиса, но по этой причине за ним редко стоит что-то определенное. Когда же кризис охватил Германию, он стал для нее окончательным.
В первой половине 1918 г. некоторые чувствовали, что слабости демократии наконец дали о себе знать, но это ощущение оказалось иллюзией: демократии брели, спотыкаясь, к победе, а не к поражению. Однако это означало, что идея, будто победа является для демократии моментом истины, также было иллюзией. Демократии в момент кризиса не воссоединились со своей судьбой. Они просто не переставали делать свою работу. Истина успешных демократий состоит в том, что они никогда не достигают своего момента истины.
И все же искушение увидеть в победе демократии в 1918 г. исторический водораздел – побороть было очень сложно, особенно американцам, которые, вступив в войну, в немалой степени поспособствовали ее превращению в борьбу за демократию. И если некоторые французские интеллектуалы желали трактовать возможность поражения во вселенских категориях, некоторые американские интеллектуалы в том же самом свете видели победу. Это была возможность переделать мир: сделать его безопасным для демократии. Наиболее известным из этих интеллектуалов был американский президент Вудро Вильсон. Однако и у Вильсона было мало иллюзий относительно демократии. Прежде чем стать президентом, он работал профессиональным политологом. Он был учеником Токвиля и коллегой Брайса. Он знал, насколько сложно схватить истину демократии в любой конкретный момент времени и понимал опасность подобных попыток. Однако этого знания не хватило, чтобы спасти его от катастрофы.
Признание опасностей не помешало Вильсону попасть в ловушку.
1918 год остается одним из решающих кризисов в истории современной демократии. События этого года показывают, как быстро крайний демократический пессимизм может превратиться в неоправданный оптимизм. Оба являются плодами поиска глубинной истины демократии. Демократии часто переоценивают сами себя, когда они переживают или побеждают своих автократических соперников, поскольку полагают, что истина демократии наконец себя проявила. Но это не так. Со временем обнаруживается нечто совсем иное – то, что демократиям по самой их природе сложно поймать момент. Триумф демократии 1918 г. не был иллюзией, но он оказался вне досягаемости. Демократии превращают поражения в победы. Однако поскольку они неправильно понимают то, что сделали, они также превращают победы в поражения.
Автократия против демократии
Чтобы Первая мировая война могла завершиться триумфом демократии, сначала она должна была превратиться в кризис демократии. А чтобы превратиться в кризис демократии, она сначала должна была превратиться в сражение за демократию. Что и случилось в 1917 г.
Исходный конфликт, который начался в августе 1914 г., не мог быть борьбой за демократию, поскольку демократии и автократии не стояли по разные стороны. Самая важная в мире демократическая страна, США, сохраняла нейтралитет под руководством Вильсона, у которого не было особого желания впутываться в междоусобицы Европы, архаичные и кровавые. Подавляющее большинство американцев разделяли это мнение. Одна из причин, по которой большинство американцев не слишком стремились вступить в эту войну, заключалась в том, что Британия и Франция сражались на одной стороне с самым автократическим государством в Европе, с царской Россией. Присутствие России на «демократической» стороне превращало в насмешку представление о том, будто это война шла из-за политических принципов. В действительности война с царем помогла убедить многих немецких демократов в том, что именно они боролись за европейскую свободу и против азиатского варварства. И с американской, и с немецкой точек зрения, британцы и французы не были демократами. Они были просто лицемерами-империалистами.
Все изменила русская Февральская революция 1917 г. Отречение царя и его замещение конституционным Временным правительством, обязавшимся провести свободные выборы, приветствовалось как победа демократии. Соответственно, более общему конфликту можно было придать такой смысл, который признавали даже его критики. Ирландский драматург Джордж Бернард Шоу, который с самого начала был против войны, написал своему другу, русскому писателю Максиму Горькому: «Я считаю революцию выгодой для человечества, поскольку она наконец оправдывает не только франко-англо-русский союз (который в дни царского правления был для западной демократии позором), но и всю войну в целом» [Holroyd, 1988, р. 613]. Русская революция помогла ускорить вступление в войну Америки. Непосредственным толчком стало решение Верховного командования Германии
