конструктивизм, который преувеличивает пластичность массового сознания и возможность манипулировать им под воздействием дискурса интеллектуальных и политических элит. Обе крайности приводят к весьма упрощенным представлениям об этнических процессах»[116].
Между тем научные подходы примордиализм и конструктивизм дополняют друг друга, поскольку изучают разные стороны этничности. Первый сосредоточен на анализе относительно устойчивых свойств этнических общностей: этническое самосознание, солидарность и предрасположенность к взаимному общению, например в сфере брачных отношений. Конструктивизм, напротив, акцентирует внимание на относительно подвижных элементах этноса, сформированных в результате целенаправленной деятельности людей, во многом под влиянием этнических элит. О взаимосвязи этих подходов (не используя сами термины «примордиализм» и «конструктивизм») писал Ю. В. Бромлей еще в начале 1980‐х годов. Он отмечал, что каждый этнос на протяжении всего своего существования практически перманентно подвергается изменениям. По сути, академик говорил о «конструировании» этнической культуры (во всяком случае, о ее «перестройке») под влиянием инноваций. Однако в конечном счете «только межпоколенная передача инноваций придает им традиционность и относительную устойчивость, которая необходима для выполнения любым компонентом этноса своих функций»[117]. Эта идея о том, что всякая новация, любое конструктивное решение входят в жизнь этнических групп после того, как становятся традицией, подтверждается анализом результатов исследований лидеров конструктивистского направления.
Так, Э. Хобсбаум и его коллеги по сборнику «Изобретенные традиции» показали, что многие явления культуры, которые люди XX века считали давними традициями, были изобретены в XIX веке, особенно часто в период правления королевы Виктории. Однако с тех пор эти артефакты (например, шотландский килт — предмет мужской одежды из клетчатой ткани) закрепились в культуре и превратились в полноценные традиции, поскольку уже несколько поколений англичан и шотландцев используют эти изобретения в качестве этнических символов.
Исследования Ф. Барта показали, как меняется этническая идентичность вслед за изменением социальных границ. Вместе с тем история показывает, что возникшие границы могут надолго «застывать», а сформировавшаяся при этом идентичность закрепляется в сознании нескольких поколений людей. Например, абсолютное большинство россиян вполне определенно отмечают свою этническую идентичность (национальность) в переписях населения, а доля россиян, которые с 1989 по 2010 год не захотели или не смогли указать свою национальность в переписи, составляла всего 2–4 %[118]. Смена одной этничности на другую — еще более редкое явление, чем отказ от указания национальности. Исследования Д. Богоявленского показывают, что случаи смены этничности во взрослом возрасте даже в этнически смешанных браках за два десятилетия между переписями населения СССР и России были единичными. Чаще всего такие случаи фиксировались на пограничных этнических территориях (например, татаро-башкирских) и обычно происходили под влиянием административного давления со стороны властей той или иной республики, т. е. почти всегда были недобровольными[119].
О проницаемости этнических границ и потенциальном дрейфе этничности могла бы свидетельствовать высокая доля межэтнических браков, однако в России она весьма незначительна и составляет, по данным переписи 2010 года, всего 12 % от общего количества семейных пар[120]. Во многих европейских странах этот показатель еще ниже, например в Эстонии в тот же период — менее 10 %[121]. В советское время в РСФСР доля этнически смешанных пар тоже была относительно небольшой и колебалась от 8,3 (1959) до 14,7 % (1989)[122]. Ю. В. Бромлей считал такие показатели типичными для современного мира, отмечая, что «этническая эндогамия» — так академик назвал браки внутри одного этноса — доминирует в большинстве стран мира. По его мнению, «в современных условиях этносы по крайней мере на 80–85 % эндогамны»[123]. В России, по переписи 2010 года, в этническом и региональном разрезах наименьшая доля этнической эндогамии зафиксирована у народа коми — 65 % брачных пар в одноименной республике, а наивысшая — у чеченцев в Чеченской Республике — 95 %[124].
Наиболее выдающиеся научные труды в области изучения этничности и нации, как правило, сочетают в себе разные научные подходы. К. Калхун в своей фундаментальной и обобщающей книге «Национализм» выделил раздел «Конструкция и примордиальность», в котором отказался не только от оценок этих подходов по принципу «плохие» и «хорошие», «истинные» и «ложные», но и показал, что эти подходы предназначены для анализа разных социокультурных явлений: конструктивизм наилучшим образом описывает феномен нации, тогда как примордиализм весьма ограниченно пригоден для анализа этого явления и больше применим для характеристики «родства», «происхождения» и «этничности», учитывая значительную зависимость указанных явлений от передачи прошлого, исторического опыта[125].
Плюралистический подход в теории наций
Пока мы говорили о плюралистическом подходе при изучении этничности, но не менее значим он и для концептуального осмысления наций, особенно в нашей стране, где дискуссии о природе нации подстегиваются постоянным переосмыслением причин и последствий распада СССР и периодически взрывающимися этническими конфликтами на постсоветском пространстве. При этом научные дискуссии часто приобретают политический подтекст. Само определение нации (или отказ от него) зачастую трактуется как предрасположенность автора не только к некой теоретической концепции, но и к политической доктрине. Так, переход от советской преимущественно этнической трактовки нации (как «этносоциального организма») к политической вызывал подозрительность некоторых теоретиков, выступающих от имени малочисленных народов и задавшихся вопросом: а не является ли такой концептуальный дрейф проявлением этнического нигилизма со стороны федеральных властей и московских элитарных кругов? На это обратил внимание российский философ и известный политик Рамазан Абдулатипов в письме президенту Б. Н. Ельцину в апреле 1994 года:
Народы угадывают скрытую логику подобных рассуждений: России нужны Чечня, Тыва, Калмыкия и не нужны чеченцы, тувинцы, калмыки[126].
Подобные опасения подкреплялись аргументами, взятыми из советской истории, когда под шум деклараций о равноправии народов многие этнические общности, в том числе и упомянутые чеченцы и калмыки, были изгнаны со своих территорий.
В современной мировой науке политические теории нации, бесспорно, доминируют над этническими в комплексе этнополитологических исследований. Об этом можно судить на основе анализа трактовок нации, отраженных в подавляющем большинстве современных энциклопедических, справочных изданий и учебников, издаваемых в Западной Европе и Америке, например в авторитетной «Энциклопедии национализма» Л. Снайдера[127]. В российской этнологии такой подход утвердился прежде всего благодаря усилиям В. А. Тишкова, М. Н. Губогло, А. Г. Осипова, В. С. Малахова и др.[128]
Политическая теория нации предполагает прочную связь социально-политической общности с государством. При этом национальная общность либо развивается в границах государства, либо стремится к ее созданию. Эта идея является основой политической теории нации, однако внутри нее существуют разные версии. Прежде всего, различаются этатистская и гражданская разновидности политической нации. Так, В. А. Тишков характеризует свое понимание сущности нации как этатистское, в этом случае понятие нация тождественно понятию государство[129]. В таком понимании Организация Объединенных Наций (ООН) может рассматриваться как организация объединенных государств. Гражданская
