рыбаков, копавших рвы:
— Не видел ли кто мальчика, который, как белка, забирается на самые высокие деревья?
И так как она была из «дома ленивой смерти», то рыбаки ее сторонились и отвечали ей издали:
— Нет!
Только красноармеец Сизов и старый Пак подошли к ней близко, воткнув свои лопаты в землю.
Но, видно, и они ничего не знали, хотя долго говорили с сестрой.
«Где же она будет искать его?» — с любопытством подумал Ти-Суеви.
Он в эту минуту забыл о лесоводе, о Натке, о гусеницах. Он со страхом вспоминал безумного прокаженного мальчика, виденного им в колонии.
Ти-Суеви выглянул на дорогу.
Усталая от долгих поисков, тихо брела по ней сестра. И рядом, не боясь проказы, почти касаясь рукавом ее одежды, шел лейтенант. Откуда он взялся тут, словно птица, опустившись сразу на дорогу? А по его следам, очень близко, тыкаясь носом в сапоги, бежала похожая на волка собака.
Ти-Суеви был очень удивлен.
— Не тревожьтесь, — громко сказал лейтенант сестре. — Мы найдем вашего больного мальчика. Со старухой же его, Лихибон, мы поговорим сами.
Вдруг дождь упал на дорогу. Туча, огибавшая мыс, подошла уже к лесу. Холодный край ее коснулся солнца. Огромная тень шагнула по вершинам.
Ти-Суеви услышал над головою величавый голос лиственниц. Дождь усилился, запрыгал, стуча по корням и по щебню. По дороге пробежал с Сизовым Василий Васильевич Пак, тоже громко называя имя Лихибон. Прошли под дождем красноармейцы, и один из них сказал:
— Для собак это гиблое дело. Замывает следы.
Потом все скрылось из глаз Ти-Суеви: лейтенант, и сестра, и дорога. Только ели одни выступали из ливня. С них, как с утесов, струилась вода.
Вскоре дождь ослабел, покосился от ветра, и низко, над самой дорогой, под дождем проплыл на длинных крыльях коршун.
Ти-Суеви возвратился в лес, к Натке. Лесовода уже там не было. Накинув подолы на голову, женщины продолжали работать. А Натка неподвижно стояла под деревом, опустив руки. И даже рот ее был полон воды.
IX. В тайге за Фазаньей падью
Один только лесовод Силин мало пострадал от дождя.
Он нашел в стороне высокогорный уссурийский клен и, присев под его широкими листьями, накрыл голову пустым мешком, в который вчера ночью собирал бабочек. Когда же дождь кончился, лесовод не сразу вышел из-под ветвей клена, а подождал еще, пока ветер не встряхнет хорошенько весь лес и не высушит листьев и хвои.
Ему пришлось не долго ждать. Ветер был сухой и дул с юга, с каменистого побережья, после полудня нагретого солнцем.
Лесовод повесил мокрый мешок на кусты у дороги, а сам обошел весь участок кругом.
Он нашел, что все было в порядке: участок окопан хорошо и все деревья обмазаны клеем.
Но оставался еще лес, стоявший на западной стороне Еловой горы, рядом с Фазаньей падью. Он вчера не успел его осмотреть. И теперь, без тропинки спустившись к подножью сопки, лесовод стал огибать ее справа.
Он шел медленно. Еще лужи стояли в траве, и солнце, скатившееся к западу, обливало блеском мокрые стволы берез. Елей и сосен здесь было мало. И нигде лесовод не находил паутины. Но все же он не торопился.
Он долго взбирался по склону, и когда поднялся наверх и снова вышел на дорогу, был уже близок вечер.
Лесовод устал на подъеме. Он постоял посреди дороги, отмахиваясь от комаров, и только после этого осмотрелся вокруг.
Перед ним стояли ворота и мост.
Он прочел надпись на воротах и громко сказал:
— Вот так штука! К прокаженным попал!
За забором никого не было видно. Только один старик трудился над чем-то, присев у ворот возле камня.
Лесовод молча следил за стариком. Тот не поднимал головы. Он чинил фонарь, поставив его на камень. Фонарь был старый, из толстого стекла в медной оправе, на которую плесень давно уже заложила руку.
Старик тер свой фонарь песком и обтирал травой, вырывая ее тут же из-под забора. Наконец медь и стекло заблестели. Хотя еще было много свету и вверху, на макушках деревьев, и внизу, на дороге, но старик, отвернувшись от ветра, осторожно зажег свой фонарь.
Лесовод усмехнулся.
— Эй, старик! — крикнул он.
Но после дождя в овраге, на дне ручья, так громко звенели камни, что старик не услышал крика.
Тогда лесовод стукнул палкой о деревянные перила моста. На этот звук старик обернулся и поднял фонарь к глазам.
— Не ходи сюда, — сказал он лесоводу. — Разве ты не знаешь, что тут живут прокаженные?
Лесовод рассмеялся:
— Я это знаю.
— Почему же ты смеешься тогда, глупый человек? — спросил старик.
— Погаси свой фонарь, — ответил, смеясь, лесовод. — Зачем ты зажег его, когда даже в самой темной фанзе еще достаточно солнца?
Но старик не задул фонаря, а повесил его на столбик, врытый недалеко от ворот.
— Ты можешь смеяться, если хочешь, — сказал он. — А я достал этот фонарь из кладовой и зажег его так рано потому, что давно уж никто не зажигал его вовремя. И если б я это сделал вчера, мне не пришлось бы сидеть всю ночь на камне и смотреть на дорогу, ничего не видя. Я бы знал, зачем этой ночью спускалась в овраг старуха Лихибон, и куда бежали в темноте по дороге дети, и почему не приходит до сих пор тот, кому надо быть здесь.
— Кто же это? — спросил лесовод.
— Все тот же безумный мальчик, который болен проказой. Он вчера вечером не проходил тут мимо меня, чтобы напиться из ручья. И утром его тоже нигде не нашли. Он исчез, как дым после выстрела.
И старик замолчал, о чем-то думая. Лесовод подождал немного, постукивая палкой о перила.
— О мальчике не беспокойся, — сказал он, — его найдут. А ты лучше скажи мне, старик, густо ли растут ели у Фазаньей пади?
— Раньше, когда я еще не болел проказой, они росли там густо и были высоки, как кедры. Но уже давно не отхожу я от этих ворот, — ответил старик и, поднявшись с камня, поправил фитиль в фонаре.
А лесовод, сняв свою шляпу и отмахиваясь ею от комаров, начал спускаться в овраг, мало думая о том, что тревожит так старика, больного проказой.
Фазанья падь лежала недалеко, за оврагом, и лесовод надеялся еще до сумерек обойти ее кругом.
Он перешел полный ручей, волочивший по камням вырванный мох и траву, и поднялся по крутому склону, цепляясь за ползучие кусты.
Начался высокоствольный
