Елизаветы и первый сторонник переворота, приведшего ее к власти. К тем, с кем Софии необходимо было научиться поддерживать отношения, относился также сам великий князь Петр. Он не выглядел особенно счастливым молодым человеком. Воспитывавшийся целым рядом мужчин-учителей, он чувствовал себя при дворе Елизаветы одиноким и запуганным, неуверенным в себе из-за навязанной ему новой религии. Он не испытывал также особого энтузиазма по поводу России и перспективы править ею. Поначалу прибытие Софии показалось ему желанным разнообразием — появился товарищ почти что его лет, кто-то еще, выдернутый из окружения, сходного с его собственным прежним окружением, кто-то, на кого — первоначально — он мог надеяться произвести впечатление знанием русского двора. Можно понять его облегчение — он не был больше единственным молодым человеком, постоянно находящимся в свете рампы, не понимая, как и что происходит и даже что говорят люди. Может быть, вначале он почувствовал себя защитником по отношению к Софии. К несчастью, она быстро обогнала его. Быстрота ее ума, ее внутреннее политическое чутье — вероятно, даже тот факт, что она была девушкой и могла позволить себе молча впитывать информацию, соображая, как использовать ее потом наилучшим образом, — а также ее амбиции и твердая решимость означали, что она подстроилась ко двору гораздо легче, чем это когда-либо смог бы сделать Петр. Вместо того, чтобы стать мудрым спутником своей юной будущей жены, Петр обнаружил, что все. идет не так, и ему это совсем не понравилось — в конце концов, он находился тут дольше нее, был старше, пусть ненамного, и был мужчиной.
Хотя София умела приспосабливаться лучше, чем Петр, огромные изменения, которые ей необходимо было претерпеть, с трудом давались ей физически. Кроме того, что она оказалась в чужой стране, чей язык был ей совершенно неизвестен, а обычаи чужды, ей пришлось расстаться с относительно непринужденной и суверенной частной жизнью при незаметном немецком дворе, сменив ее на полную открытость, где каждое ее действие, слово и выражение лица учитывалось, интерпретировалось и докладывалось властям. Ее брак с великим князем Петром ни в коем случае не был предрешенным. Первые недели и месяцы при русском дворе были для Софии испытательным сроком, и если ей не хотелось быть с позором отосланной домой, она не имела права ни на один неверный шаг. Она получала мало помощи и не была даже уверена, что собственная мать на ее стороне. Однако к ней приставили учителей, призванных помочь ей адаптироваться как можно быстрее: отца Симеона Тодоре кого, настоятеля Ипатьевского монастыря, позднее епископа Псковского, — для подготовки к переходу в православную веру (он исполнил такую же роль для великого князя Петра); Василия Ададурова — учителя русского языка, и монсеньора Ландэ, который давал ей уроки танцев. Она так стремилась поскорее выучить русский язык, что вставала ночью и заучивала слова. Такое рвение, считала она (или решила, что так должны считать читатели ее мемуаров), привело к заболеванию плевритом.
Иоганна, которая сначала была настроена не обращать внимания на озноб дочери, затем решила, что у нее может быть оспа, и по этой причине воспротивилась рекомендациям докторов пустить Софии кровь (кровопускание было в то время одним из немногих видов лечения при всех болезнях). Иоганна считала, что кровопускание явилось одной из причин смерти от оспы ее собственного брата, и побоялась, как бы то же самое не случилось с Софией. И пока доктора спорили с Иоганной и посылали отчеты императрице, которая ушла в паломничество к монастырю Святой Троицы Сергиевской, бедная София лежала в сильной лихорадке и стонала от болей в боку. Лишь на пятый день ее болезни императрица вернулась, нашла Софию уже без сознания и немедленно установила надзор. В присутствии графа Лес-тока и еще одного хирурга она настояла, чтобы Софии немедленно пустили кровь. Операция (хирург вскрыл вену на ноге) принесла девушке немедленное облегчение. Несмотря на протесты Иоганны, в течение следующего месяца ей пускали кровь шестнадцать раз. Со временем ее мать вынуждена была признать, что дочь болеет все-таки не оспой.
Даже во время жестокой болезни София не забывала, что обязана сохранять правильный «сценический образ». Так, например, когда Иоганна захотела пригласить к постели дочери лютеранского пастора, София попросила привести вместо него Симеона Тодорского, который в должное время пришел и поговорил с ней. Может быть, она уже привыкла к священнику и оценила его компанию и молитвы, но независимо от того, была или не была зачтена ее просьба, выбор поднял ее статус в глазах двора и императрицы. Как и всё при дворе, болезнь проходила на публике. Софию не оставили чахнуть в одиночестве — в ее комнате постоянно находились люди, наблюдая и слушая, а она была уже достаточно умна, чтобы помнить об этом. Период своего выздоровления она также использовала для учебы: делая вид, что спит, она откровенно подслушивала разговоры гофмейстерин. Иоганна проявляла меньше мудрости, и ее поведение во время болезни Софии Фредерики никому не внушило любви к ней. Считалось, что она демонстрирует недостаточную любовь к дочери. Зато великий князь Петр проявлял заботу о Софии и, как она начала понимать, все больше привыкал проводить вечера рядом с нею и с Иоганной.
Двадцать первого апреля, в день своего пятнадцатилетия, София впервые после болезни официально появилась на публике. Как она вспоминала много лет спустя, то был трудный день: «Не думаю, что мое появление произвело хорошее впечатление. Я стала худющей как скелет, подросла, но черты лица были напряжены, волосы висели, я была смертельно бледной. Я казалась сама себе уродливой как пугало и не чувствовала себя свободной»{31}. Императрица послала ей румяна (изготовленные из красного свинца, перемешанного с кармином или киноварью) и велела нанести их на щеки. К счастью, такой бледный вид был временным явлением.
София успешно прошла начальную проверку и была признана императрицей и великим князем. Третьего мая она пишет отцу, прося у него официального согласия на помолвку. За языковой стилистикой (она уверяет, что ее желания всегда будут совпадать с его желаниями и никто не убедит ее свернуть с правильного пути) лежит понимание того, как действительно обстоят дела в данный момент. Речь шла о ее переходе из лютеранства в православие (или греческую церковь). Но София твердо уверена, что сомнениям отца — как, впрочем, и ее собственным — нельзя позволять становиться на пути ее амбиций. Она повторяет то, о чем писала ему прежде: что не находит различий в греческой и лютеранской религиях, и поэтому считает обращение допустимым.
Однако к этому решению
