Иногда в кустах раздавался шелест или хлопанье птичьих крыльев, а он, не поднимая даже головы, определял, что перебежало через дорогу и что взлетело кверху. След на земле был для него как бы открытой книгой, в которой он спокойно читал. Он замечал все: и сломанную ветку, и брошенную подстилку, и луг, объеденный скотом, и замутившуюся воду.
Благодаря этому у них всегда была пища: он указывал Доливам, где искать зверя и какого именно, а в речке сам, без всякого сачка, руками ловил рыбу. При всем своем спокойствии он никогда не оставался без дела: собирал по дороге грибы и ягоды, прислушивался, приглядывался и все это делал с таким видом, как будто это не стоило ему ни малейшего усилия.
А Доливы, положившись на его опытность, уже не вмешивались и не давали ему советов, а следовали его указаниям, потому что он никогда не ошибался.
Так они подвигались понемногу в глубь леса, но, несмотря на все предосторожности, все же несколько раз в продолжение дня испытали тревогу.
Посреди леса Собек почуял запах гари, но уверял, что костер, наверное, уже потух и остался только дым, курившийся над отсыревшими головнями. Присматриваясь внимательнее, он заметил кучу наломанного и сложенного вместе хвороста, очевидно, приготовленного человеческой рукой для постройки шалаша. Осторожно приблизившись, они нашли спящего человека, который, внезапно пробудившись, сделал движение, чтобы вырваться и убежать. Но Дембец и Собек бросились на него и повалили его на землю, боясь, как бы он не донес о них врагам.
Собек едва не размозжил ему голову топором, но вовремя сообразил, что это просто беглец, скрывающийся в лесу, а вовсе не член разбойничьей шайки, грабящей города и села. На него было просто страшно глядеть, хотя он был молод и силен, — так он страшно исхудал без пищи, питаясь только водой, листьями и кореньями. Голодная лихорадка сделала его полубезумным и отняла силы. Глаза его сверкали таким страшным пламенем, как будто у него все горело внутри.
Когда путники, оправившись от испуга, поняли, с кем имеют дело, они почувствовали жалость к несчастному. Его подняли с земли, а когда подъехали остальные, Спыткова дала ему кусок черствого хлеба, на который он набросился, не помня себя, и ел его, не видя и не слыша того, что происходило вокруг.
В первую минуту от него ничего нельзя было добиться. Он жадно ел и понемногу успокаивался после испуга внезапного пробуждения от горячечного сна.
Лясота, всегда с особенной жалостью относившийся к таким же несчастным, как он сам, пристально всматривался в худое, почерневшее лицо беглеца. В изменившихся чертах его он уловил что-то знакомое, как будто где-то им виденное.
Беглец взглянул на него, и из его уст вырвалось первое слово:
— Лясота!
— Боже милосердный! Да ведь это Богдан Топорчик! — крикнул старик, всплеснув руками. — Что же ты делаешь здесь, в лесу? Ведь ты же был вместе с Казимиром, и мы думали, что ты ушел с ним за границу к немцам, потому что ты был всегда при нем. Королевич любил тебя и не должен был тебя оставлять.
Только теперь развязался язык у Топорчика.
— Он и не оставил меня, — сказал он, — это добрый и богобоязненный государь, только люди нехорошо и нечестно поступили с ним! Я случайно отстал от его двора, раньше, чем он уехал к матери. Потом уже не к кому было ехать, и невозможно было догнать его. Разразилась буря, и вот что сталось со мной.
Невольный стон вырвался из груди Богдана при этих словах. Все, стоя подле него, смотрели на него с глубоким сочувствием. И вот маленький караван увеличился еще одним бедняком, а пока его накормили и сговорились между собой, как быть дальше, наступил вечер.
Ольшовское городище было уже недалеко; надо было решить теперь же, ехать ли дальше или переждать до следующего вечера и с наступлением мрака подойти к замку.
Спыткова, неспокойная и усталая, настаивала на том, чтобы ехать сейчас же, другие колебались. Бросить Богдася Топорчика на произвол судьбы было немыслимо, и всем невольно пришла в голову одна и та же мысль — что чем больше народа явится в замок, тем неохотнее их примут. Теперь их было уже восемь, а в голодное время прокормить в осажденном замке столько людей было нелегкой задачей.
Белины были известны своим христианским милосердием, но и они должны были прежде всего позаботиться о безопасности и прокормлении собственной семьи.
Никто, однако, не заговаривал об этом первый — всем было неловко. Когда спросили Собека, он посоветовал ехать немедля, пользуясь наступившей темнотой. Богдась, подкрепленный пищей и немного оживившийся, предлагал идти с ними, пока хватит сил. Спыткова достала из своей корзины несколько капель какого-то напитка и велела дать ослабевшему Топорчику, который почувствовал себя несколько свежее.
Перед вечером дождь затих, и несмотря на мрак все двинулись в путь. По расчету Собека, а он никогда не ошибался, они должны были еще до рассвета подойти к долине, среди которой находилось Ольшовское городище Белинов.
Впереди шли Собек с Дембцем, за ними ехали Лясота и обе женщины, возле которых шли братья Доливы; Богдана Топорчика Мшщуй вел под руку, потому что он был еще слаб.
Лясота, отвечая на вопросы Спытковой, рассказал ей о Топорчике следующее: он вырос при дворе королевича Казимира в качестве товарища по играм, так как происходил из старого и знатного рода. Ему предсказывали блестящее будущее, учили его бенедиктинские монахи и поражались его способностям, что, однако, не помешало ему, отдаваясь науке, сохранить в себе рыцарский дух.
Во время пути Лясота подозвал его к себе, желая узнать от него, как он попал в беду, из которой спасся только чудом. Но Топорчику, видимо, не хотелось рассказывать об этом, и он всю вину сваливал на собственную неосторожность, и об одном только можно было догадаться: что его послали с целью подготовить помощь для королевича, которому угрожало такое изгнание, какому уже подверглась незадолго перед тем его мать.
И вот, принеся себя в жертву, преследуемый врагами, отрезанный от Казимира, он оказался вынужденным блуждать по лесу в то время, как вся страна была обвита грабежами и пожарами, а ему оставалось только спасать спою жизнь…
При имени Маслава Богдан затрясся всем телом, зарычал, сжал кулаки, как будто готовясь к борьбе, и громко воскликнул, что он предпочел бы погибнут с голоду или от руки черни, чем рассчитывать на милость Маслава.
— Я не мог вымолвить даже имени этого собачьего сына, так оно меня давит! — говорит он. — Он
