привозили обычно на большом грузовике. Готенбодт любил власть, силу, был недоверчив. Когда он, бывая у них, болтал с ее отцом о разных гешефтах, он был еще терпим. Иногда после таких дебатов он появлялся в ее комнате пьяным. В те минуты она испытывала к нему отвращение и в то же время боялась его. Она вспоминала тогда Херфурта. Просто так. У нее в голове и мысли не было, что их взаимоотношения могут во что-то вылиться. А иногда, опасаясь, что о ее связях с Херфуртом могут узнать, она, замирая от страха, желала Готенбодту смерти. И вот однажды Готенбодт застал их вместе. В палате Херфурта, в лазарете. Застал совершенно неожиданно. Вел он себя при этом абсолютно спокойно. Сделал только кивок головой в сторону двери. Для Лиссы это было равносильно шоку, она не смогла даже оправдываться. Готенбодт никогда больше не вспоминал об этом. Только раньше срока уехал к себе в Баварию. А через три недели бывший врач вальденбергского лазарета оперировал уже под артиллерийским обстрелом тысячу километров восточнее. И все же Херфурт перехитрил Готенбодта. С его слов ему выписали в лазарете документы для направления в часть, которая уже несколько месяцев не существовала. А Готенбодт продолжал надрывать свои голосовые связки в Зонтхофене, изливая свою злость на молодых призывников — будущих офицеров, которые все еще верили в то, во что уже давно верить было нельзя. Лисса сначала боялась, что он может ей все же отомстить (об изощренности его методов она хорошо знала), однако постепенно чувство страха сменилось у нее убеждением: за зло платят тем же. Весной сорок четвертого она сказала как-то Готенбодту, хотя у нее и не было никаких фактов: «Ты крутишь с другими!» Покраснев и испугавшись, он действительно сознался. Лисса торжествовала. Однако преждевременно. Готенбодт был еще достаточно силен. Он пригрозил Лиссе, что навсегда заткнет ей рот, если она устроит ему скандал. И она струсила, примолкла, хотя и грезила Херфуртом, которого с лета сорок третьего действительно любила. Писем она ни от кого не получала — ни от Херфурта, ни от Готенбодта. Окунувшись с головой в работу, она выписывала счета и спорила с извозчиками. В лазарете оперировали другие молодые врачи, за больными ухаживали другие санитарки.
— Ну, зайдем в дом! — распорядился Таллер. — Мне нужно поспать и поесть! Этой ночью я не думаю возвращаться.
14
Без малейшей надежды на успех священник Зигфрид Пляйш брел по улицам города. За ним тяжелой походкой неотступно следовал каменотес. Тому казалось, что вроде бы сам бог послал ему Пляйша. Конечно, в лучшие времена можно было бы иметь и иного сподвижника, но скудность в мужчинах в те дни лишала его возможности выбора.
А Пляйш утешал себя мыслью, что в любой момент может отшить каменотеса. Однако он считал, что каменотес не из тех, кто будет болтать о вещах, в которых ничего не смыслит. Грегора, правда, не обуревали какие-то там идеи, но зато это был человек редчайшей кротости, в котором удачно сочетались добродетель и злость и у которого никогда и в помыслах не было причинять боль другому. Пляйш шел быстро, тяжело дыша. Такого же темпа он придерживался и на подъемах. На три шага — вдох, на три — выдох. Учащенно билось сердце. Пляйш хорошо представлял себе, что может произойти в городе завтра. Как ему хотелось не допустить этого! Но пока он был один, и это угнетало его. И он изо всех сил пытался убедить себя, что у него будут друзья и единомышленники. Ведь в тяжелые времена единомышленники всегда находят друг друга!..
Пляйш и Грегор шли друг за другом, не разговаривая, лишь время от времени посматривая на звездное небо, будто именно оттуда ждали ответа на все волнующие их вопросы. У них было достаточно времени, чтобы еще раз обо всем поразмыслить. И как не схожи были их походки, так и мысли их шли вразрез.
Мартин Грегор: «Конечно, священник умный. Это факт. Но значит ли это, что он хороший? Конечно, он читает книги. Но что в них написано? Я тоже читаю газеты. А может, в них вранье? Священник молится. А что он делает еще?»
Зигфрид Пляйш: «Еще неизвестно, чем кончится вся эта история, в которую меня впутывают».
Мартин Грегор: «Он несется, будто что украл. Тот, кто как попало кладет кирпичи, не построит дом».
Зигфрид Пляйш: «Грегор — мой главный свидетель. Мне они предлагают подумать. А Грегор может говорить им все, что угодно. Вот так-то. Они охотнее будут слушать «глупца».
Мартин Грегор: «И угораздило же меня пойти с ним!»
Пляйш и Грегор дошли до шинка «Золотой медведь». Священник остановился, тяжело дыша.
— Это не здесь было, — спросил Пляйш, — когда вы одному из них заткнули глотку?
— Да, здесь.
— Ну да ладно, пошли дальше, — предложил Пляйш.
Каждая минута промедления, бесспорно, работала на противников отживающего режима. И Пляйш хорошо понимал это. Однако больше всего на свете он как раз боялся встречи с теми, кого преследовали эти двенадцать лет. Ведь для них он ровным счетом ничего не сделал: не прочитал ни одной молитвы, даже эзоповским языком ни разу не осудил их врагов в своих проповедях. А ведь его долг как раз в том и состоял, чтобы вселять утешение в души отчаявшихся и оказывать помощь попавшим в беду. Он же ничего подобного не сделал. Возможно, они завтра придут к нему и спросят: «Где же вы были, господин священник, когда мы нуждались в вас? Как вы выполняли свой христианский долг? Отвечайте, господин священник!» Ответа на эти вопросы у него не было, но он надеялся заполучить его. Для этого Пляйш и торопился осуществить до рассвета идею, которая неожиданно родилась у него в голове, когда к нему пришел Грегор. Это и будет его ответом.
Для этой цели ему необходим был человек, которого хорошо бы знали в Вальденберге. Этот человек должен быть завсегдатаем как в пивных, так и в домах мелких фабрикантов, которые производили бронебойные фаустпатроны, боеголовки для торпед, взрыватели для гранат и бомб и в качестве дополнения к своим виллам приобретали еще и загородные дачи. А в это же самое время владельцы вальденбергских хлебопекарен не знали, где достать муки. Этот человек должен многое знать. Таким человеком был Шрайтер.
Пляйш и Грегор свернули в переулок и пересекли его. Около одного из домов Пляйш замедлил шаг. У ворот фургонщика Шрайтера они остановились.
— Сейчас мы зайдем к одному человеку, который еще не знает, что он — мой друг.
Священник Зигфрид Пляйш
