сам люблю условия: не вернешь мне сына, оставишь семейку Фиников без косточки.
«Майор Том» подмигнул психотерапевту: мол, Селижора хохмит, не парься! Убить не убьют, максимум — коленную чашечку выбьют. Опять.
***
Виктор Васильевич управлял мопедом при тахикардии, тремоло и (благо, он не подозревал об эдакой напасти в принципе) панічных атаках. Знал бы, рассердился: паны снова народ атакуют, буржуины клятые!
Слесарь потел. Его бросало из сугроба в парилку и назад. Вывалив набрякший язык, он ловил полу-беззубым ртом сладковатый, как белое винцо, летний воздух. И комарилл. Отплевывался. Единственная фара освещала шоссе метра на три. Каждая, сука, каждая летящая мимо машина сигналила Василичу. До боли в груди!
— СЕ В ДУПЛО ПОГУДИ!
Он дебилий, конечно, прав доктор. Разбиться в лепешку из-за предчувствий продавщицы? А чего нет? В жизни смысла не было, откуда иму в смерти взяться?
Анфиса, прижавшись к круглой спине ВВ, думала про свое и про не совсем свое. Мопед, например. Он папин. Мухин на выходные нередко катался к Лесному и дальше. Приезжал под вечер воскресенья с рюкзаком морошки и черники вперемешку с опятами. Заводил джаз — без слов. Скручивал сигарету и говорил: «Вот зря ты не поехала! Там — Жизнь! Мне кажется, Там и умереть невозможно. Смерть в городах, в коробках бетонных, в коробочках с сериалами. А Там ты идёшь, а мимо выводок кабанчиков — вчера видел! — со свиномамой, Ленина Захаровна вылитая! Ежи шуршат в прошлогодней опали. Старик Аверин на дудочке играет… На мостках сидит, ногами болтает, водомерок распугивает. Под солнцем лес невинный весь. Как оно за ельник ухает, сразу другое всё! И что-то бродит, хнычет, хихикает. Старик Аверин крестится, через плечо плюет и не объясняет, что бродит-то. Посылает в баню — растапливать по-черному. Чтоб почти свариться, золой до скрипа натереться, чтоб очиститься и стать для нечисти неуязвимым, несъедобным. После бани и аверинской наливки хоть к чертям! В Лесное прыгаешь без страха, тревог. Пофиг, что в нем сом, который уже здоровенным был, когда Аверина в октябрята посвящали. Пофиг… что не свалил, ведь мог. Что монетки собираю по пятьдесят копеек. За сорок пять лет не устал я, не скис, на том — спасибо! Мама твоя сердилась. В города, в города ее тянуло. А тебя, дочь? Тебе тоже в Береньзени с утра до вечера паршиво?»
Анфиса не знала. Наверное, да. Чащи, топи, звери, ягоды с куста, уха из котелка. Нежное коровье вымя, замоченные загодя косы, со свистом казнящие сорняки, яблокопад во второй половине июля, пупырчатые теплые огурчики под полиэтиленовой пленкой, «лепеха» с оттиском подошвы… Не её это! Господи, она даже мопед водить не умела, потому и Волгина привлекла.
Что тогда её?
***
— АААААААА!
Федя вооружился ветеринарным ружьем квартировавшего в «Плазе» коннозаводчика. Лошадиную дозу скотского транквилизатора ему выделили безо всяких протестов со стороны Селижоры. Подумаешь, риск анафилактического шока у наследника (препарат на homo не тестировали). Главное, обойтись без арестов и прессы.
Стоя на опушке, Теодор чувствовал себя идиотом идеальной геометрической формы равновесия. Заскучали-с Феденька в Береньзени. А скуку Феденька не терпят-с. Надобен ему обезумевший отпрыск психопата, что жену, пускай, и не дорезал, но остался опасен. И способен нанести подающему надежды специалисту раны, не совместимые с продолжением жизнедеятельности — порой увлекательной, порой тоскливой.
Тризны вглядывался во тьму за частоколом сосен. Ровных, мачтовых. Кора немного светилась, кое-где рыжая, кое-где бледно желтая. Одуряюще пахло смолой.
— Влад! — позвал Федор. — Владислав!
Он играл на приставке. Прыгал по кочкам и шинковал мечом лезущих из тины огров.
Мама валялась на кровати, широкой, упругой, точно батут. Когда родителей не бывало дома, Владя скакал на ней под музыку, махал и слал воздушные поцелуйчики зеркальному потолку, обмотавшись мамиными шарфами, нацепив её бусы и клипсы. Он стыдился, что поступает так… И батюшке Поликарпу не кается. Но не признаваться же в зависти к матери? К ее шелковому смеху. К волшебным баночкам, эликсирами из которых она натирает розовое распаренное под душем тело, пока капли воды стекают на пол с ее потяжелевших и потемневших рыжих волос.
Владя хотел забраться ей под кожу, стать частью нее. Ею. Он обнимал ее при каждой возможности, несмотря на реальный шанс получить от отца за «слюнячество».
В тот день он рубился в игру, наблюдая в отражении экрана телевизора, как мама красит ногти алым лаком и сушит их феном.
…
«Лак» брызнул у мамы изо рта.
Сынок Селижоры отыскался в папоротнике. Спорной ценности клад. Ну, что-то за него, авось, причитается. Мало-мальски комфортная обстановка для сбора материала по кандидатской. Нормальные отношения со здешним царьком.
— Привет! Я — Федя, — ласково произнес мистер Тризны. Ружье опустил. Палец с курка не снял.
— В-влад я.
Парня трясло. От холода и выброса адреналина. Теодор кинул ему одеяло.
— Готов идти домой?
— Что с-случ-чилось? Я-я не п-помню!
— У тебя нервный срыв. Я доктор.
— Возьмешь меня за руку? Пожалуйста.
Пухлая и влажная ладонь Селижарова-младшего всосала британские фингеры психотерапевта. Феденька словно очутился вновь перед зданием школы. При построении у автобуса. «Пару» Тризны поменяла коварная завуч, с симпатичной девочки на своего «особенного» племянника. Здорового (ментально), просто глупого и балованного. Две следующие недели в Германии Федор Михайлович провел в «потных перчатках» — детей принуждали ходить за ручку. Ради безопасности.
ФМ ненавидел прикосновения нерях. Они КОВЫРЯЮТСЯ В НОСУ! Грызут ногти, давят прыщи, чешут в трусах. При том, брезгливым Федор не был. Больным Гнойного Отделения он во время практики спокойно делал перевязку. Некротический фасциит, и ладно. В Приемке он с санитарами фиксировал конечности ломающихся наркоманов и зашивал покусанных бешенными собаками бомжей.
— Мне страшно.
Владя недобрил усишки. Давно не мылся. Не из-за героина, депрессии или метициллинрезистентного золотистого стафилококка. От лени. Расхлябанности. Но пациентов не выбирают.
— Сосредоточься на моем голосе. — Федя вещал убедительно и мягко. — Я буду читать стихи. Мы с тобой выйдем из леса.
— Выйдем?
— Обязательно.
Чернота над ними каркала разбуженной вороной. Между белесых стволов блестела росой паутина.
— Огонь в печи не спит, перекликаясь,
С глухим дождем, струящемся по крыше,
А возле ветхой сказочной часовни…
ФМ звучным шепотом декламировал странные стихи странного поэта Николая Рубцова. Которого зарубили топором. Буквально. Евоная баба. Его женщина. Цисгендерная гетеро-партнерка.
Стоит Береза старая, как Русь.
И вся она как огненная буря,
Когда по ветру вытянутся ветви
И зашумят, охваченные дрожью,
И листья долго валятся с ветвей,
Вокруг ствола лужайку устилая…
Из летней чащи повеяло октябрем. Владя захныкал. Прижался к
