посадке беженцев. Без очереди пускали лишь магистратов, если те предъявляли пропуск городской управы — агораномию.
Еще совсем недавно заполненная орущими купцами и менялами-трапезитами площадь Дигмы теперь походила на выгульный двор. Брошенные хозяевами ослы недовольно орали, а овцы бестолково тыкались лбами в ноги прохожих. Заманчивые вывески над дверями харчевен казались издевкой.
Купцы выносили из полных эмпориев Диадзевгмы все самое ценное. Грузчики под шумок оттаскивали чужое добро в сторону, передавая подельникам. Но жертвы не поднимали шума — в такой свалке можно легко получить удар ножом под ребро.
Рабы таскали мешки с зерном от Алфитополиса к причалу. Когда стало ясно, что рабочих рук не хватает, портовый контролер-лименофилак зычным голосом обратился к гражданам. Несколько крепких мужчин сразу направились к складу.
В бухтах Акте рыбаки предлагали за бешеные деньги места на своих лодках. Зажиточные афиняне соглашались, хотя посудины воняли, а под сиденьями скопился мусор и подмокшая чешуя.
Эвпатриды вместе с домочадцами и ойкетами садились на собственные корабли в Мунихийской гавани. Оборачиваясь на храм Артемиды Мунихии, замужние матроны вполголоса молили богиню о спасении.
Здесь охрану обеспечивали наемники — лохматые скифы с коротким мечом у пояса. На плохом разговорном койне они давали указания, кому и куда идти. Слуги богачей огрызались, пытаясь выслужиться перед хозяином.
Согласно постановлению Народного собрания в эти скорбные дни уплыть из Пирея можно было только по трем направлениям. Триеры со способными держать оружие мужчинами шли к Саламину и Эгине. Стариков посадили на корабли, нагруженные ценностями из храмовых сокровищниц, чтобы отправить туда же. Женщин и детей везли в арголидскую Трезену.
Жрецы решили принять бой на святой земле, поэтому остались в Афинах. На ступенях Гекатомпедона искали убежища совсем дряхлые горожане. Инвалиды обреченно сидели в тени колонн, держа в руках масличные ветви. Защитники Акрополя надеялись, что богиня убережет своих преданных адептов от преждевременной мученической смерти.
Отправив близких в порт, отцы семейств и неженатая молодежь собирались на площадях, обсуждая, что делать дальше. Сами собой сколачивались дружины — городская чернь не собиралась сдаваться на милость победителя…
В один из ужасных дней всеобщего бегства от Триасийских ворот через Керамик в сторону агоры двигалась толпа. Здесь были чужестранцы-метеки и бедняки: ремесленники, копатели могил, смотрители улиц, уборщики навоза… Разъяренные мужчины поднимались по узким кривым улочкам, обходя кучи отбросов и перепрыгивая через помойные лужи.
Они знали здесь каждый куст лавра, помнили, перед каким домом стоит траурный лутрофор, где на стене нарисован миртовый венок или символ бога, а где изображена сцена жертвоприношения. Этот город был для них родным — и вот теперь богачи хотят оставить его на разграбление варварам.
Толпа пересекла агору, чтобы по центральной Панафинейской улице направиться к Акрополю. С герм на перекрестках удивленно таращились лики Гекаты и Гермеса. В священных алтарных нишах-арулах хмурились идолы Афины Сотеры, Аполлона Апотропея, Зевса Гипата…
За Скироновой площадью поток черни выплеснулся на Золотую улицу, соединявшую Керамик с Мелите. Отсюда начинались кварталы богачей, тянувшиеся до самого Акрополя.
Почти все уцелевшие от разграбления варварами дворцы знати уже пустовали. Мародеры нагло шарили по закрытым с трех сторон дворикам-пастадам в поисках брошенного хозяевами имущества. На них никто не обращал внимания — горожане думали только о собственном спасении, а государственная полиция в полном составе находилась в Пирее.
Перед одним из дворцов рабы грузили сундуки на повозку. Испуганная челядь окружила семью эвпатрида. Пожилой афинянин охрипшим от напряжения голосом давал указания. Несколько ойкетов охраняли хозяев с дубинами в руках.
Женщины взволнованно переговаривались.
— Исодика, — нервно обратилась матрона в голубом пеплосе к дочери, — я не помню, куда мы положили свинцовый блеск и сурьму!
Тоненькая и хрупкая — совсем еще подросток — девушка сложила ладошки, словно умоляя мать успокоиться:
— Мама, все в порядке, я видела, как шкатулку с арибаллами упаковала Токсофила.
Матрона дернула за хитон стоявшую рядом рабыню.
— Токсофила, ты не забыла пяльцы?
— Да! Да! — подтвердила скифянка. — Я все взяла. Вон в том сундуке и украшения, и мази, и вышивка.
— Поехали! — дал отмашку эвпатрид.
Подвода медленно тронулась к улице Пирея. Домочадцы начали спускаться по лестнице, чтобы отправиться вслед за вещами в гавань, где семью ждал корабль.
— Афина Спасительница! — вдруг всплеснула руками матрона. — Что это?
Женщины повернулись в сторону Скироновой площади.
К дому приближалась толпа. Ойкеты приготовились дать отпор, если чернь вздумает напасть на возницу или хозяев. Казалось, столкновение неизбежно. Уже раздавались гневные возгласы, даже на расстоянии чувствовалась исходящая от сборища простолюдинов угроза.
Исодика в страхе прижала руки к груди.
Внезапно возглавлявший толпу молодой мужчина остановился. В царившем гвалте трудно было разобрать его слова, но по жестам Исодика догадалась, что он решительно не согласен с товарищами.
Раздавались крики: "Хватит пить нашу кровь! Крысы бегут с корабля! Персы им все равно головы оторвут!"…
Исодика как завороженная смотрела на лидера. Высокий, с короткой курчавой бородой, кудри стянуты на затылке полоской сыромяти. Длинная прядь выбилась на лицо, придавая облику мужественную небрежность. В руках связка ремней — не то портупея, не то конские удила.
"Парис… Парис… — пронеслось в голове обомлевшей девчонки. — Елена, ты не могла поступить иначе…"
Из ступора ее вывела мать, истошно кричавшая: "Эвриптолем! Уведи нас отсюда!"
Что было потом, она помнила плохо. Кажется, отец бросился к ним от повозки. Ему навстречу из толпы тоже кто-то рванулся. Сшиблись, упали… Свалка, крики… Бледные ойкеты тянут руки к хозяину… Парис разнимает дерущихся… Его слушают… Толпа разворачивается, чтобы снова направиться к Акрополю…
Исодика без сил опустилась на лестницу. Когда шум затих, Токсофила помогла ей подняться. Мать приводили в чувство ключница и повар. Растрепанный отец с выражением досады на лице рассматривал разодранную коленку.
"Фия, я его узнал, — обратился Эвриптолем к жене. — Это Кимон, сын Мильтиада… Три года назад ему присудили изгнание, но на днях закон был отменен… И когда успел вернуться?.. Если бы не он — нас бы разорвали".
Подбежал один из ойкетов.
С трудом переводя дыхание, заговорил:
— Я подслушал… Тот, который был впереди — Кимон. Он призывает народ не бузить, а всем идти в порт, на пункты сбора. Говорит, что грабежами персов не остановить, потому что они сами идут сюда грабить и жечь. Только сгорит весть город — и Мелите, и Керамик, и Скамбониды… Он их спрашивает: "Вы этого хотите?" А они отвечают: "Нет!" Тогда он говорит: "В Мунихии набирают гребцов. Афины надо спасать. Кто, если не мы!"
— И куда пошли? — нервно спросил Эвриптолем.
— К Акрополю. Кимон собирается принести в дар Афине узду. Взамен
