дом и получают за него арендную плату, а от дома, купленного во сне, ничего не остается. Правда, с другой стороны, может присниться и арендная плата… Борис Маковер слез с кровати и зашел в ванную комнату. Как положено после сна, он омыл из кружки кончики пальцев, полил три раза на пальцы правой руки, а потом три раза на пальцы левой. После этого он отправился в комнату, которую называл молельней. Там были аронкодеш и бима. Борис Маковер расхаживал по комнате и молился. Он читал предутреннюю молитву, которую можно произносить до рассвета. Главное, это «Слушай, Израиль»[40] и «Восемнадцать благословений».[41] Он произнес на иврите и тут же сам себе перевел на простой еврейский язык: «Как хороши шатры твои, Яаков, обиталища твои, Исраэль.[42] И я в Твоем великом милосердии прихожу в Твой дом и склоняюсь перед Твоим святым Храмом…»
Сказав это, Борис Маковер потер лоб. Где они, все эти праведники, святые и чистые, жертвовавшие собой ради освящения Имени Господнего? Где они, эти шесть миллионов, которых нацисты, да сотрется их имя, сожгли, уморили голодом, повесили, замучили насмерть? Где убийцы, ясно: они сидят в Германии в барах, пьют пиво и хвастаются своей жестокостью. Германию заново отстраивают. Америка посылает миллионы. Мир полон жалости к несчастному немецкому народу. Даже парочка еврейских газетчиков оплакивает судьбу Германии и находит для немцев всяческие оправдания. Ну и что? Среди нынешних евреев хватает мерзавцев. За пару долларов или ради какой-то партийной идейки они всех оправдают. «Но что с жертвами? Они есть, есть! — воскликнул Борис Маковер, обращаясь к себе самому. — Они все в раю. Они удостоились света, какого в грубом материальном теле невозможно достичь. Потому что если представить на мгновение, что это, Боже упаси, не так, тогда нет суда и нет судьи, тогда всё — сплошной произвол, и Гитлер, да сотрется его имя, был прав, говоря, что власть — это и есть право; тогда действительно можно играть черепами маленьких детей и приказывать отцу копать могилу для него самого и для всей его семьи, тогда бы получилось, Боже упаси, что сам Создатель нацист…»
Борис Маковер стряхнул с себя эти мысли. Он хлопнул себя по лбу. «Ой-ой-ой! Как можно жить, зная, что в роде человеческом есть такие убийцы?! Ведь они позорят образ Божий! Совсем немного недоставало, чтобы он и Анна, Ханеле, застряли бы среди этих злодеев. С ним происходили чудеса, чудеса. Но почему он должен был спастись, а невинные еврейские дети должны были умереть в таких мучениях, по сравнению с которыми смерть — игрушка? Это просто потому, что он, Борис Маковер, был слишком увлечен делами этого света, чтобы умереть во имя освящения Имени Господнего. Его не захотели принять в круг возвышенных душ. Он, Борух Маковер, грубый, приземленный, увлеченный деньгами человек, обжора и пьяница — поэтому его снабдили американской визой и отправили в Америку делать деньги. Нажрись и лопни! Ты не можешь быть вместе с ними, с возлюбленными детьми Божьими, которых Он Сам усадил вокруг Своего престола и изучает с ними тайны Торы…»
Борис Маковер преисполнился. Рыдания разрывали его изнутри. Он хотел зарычать, как лев, обращаясь к Владыке мира: «Караул, Господи! Доколе Ты будешь молчать? Доколе будут веселиться нечестивцы?[43] Доколе будет длиться этот мрак, эта тьма египетская?»
Он погасил свет. Пусть будет темно! Зачем обманывать себя электрическим светом? Что это за свет, который сияет проституткам, убийцам, нацистам? Он остался стоять в темноте. Как странно! Днем он, Борис Маковер, был занят бизнесом, как все другие бизнесмены. Однако ночью на него нападали приступы покаяния, ужасного раскаяния, которые были сильнее него и разрывали ему сердце. Что я делаю? На что мне весь этот бизнес? Я должен сидеть шиве, вечную шиве. Я должен разорвать одежду в знак траура и пребывать в трауре до самой смерти. Кусочек хлеба с водой раз в день и сон на жесткой скамье. Что думают эти души, когда они смотрят с небес вниз и видят, что у евреев на уме только дела, как будто ничего не случилось, как будто только что не произошла самая большая катастрофа в еврейской истории? Они стыдятся и, может быть, именно их ругают, называя «народом упрямым и идущим извилистым путем». Сыновья и братья, которые даже не придерживаются обычаев траура. И кто знает? Может быть, отвернувшихся еще ждет наказание за холод сердец и их будет ждать, Господи упаси, мрачный конец. На том свете им этого наверняка не забудут…
Борис Маковер нашел в потемках стул, перевернул его, как на Девятое ава,[44] и уселся. Он начал мысленно перечислять своих родных, погибших в Польше: брат Довид-Меер, две сестры, их дети, внуки, зятья, невестки. А в России большевики, эти ненавистники Израиля, расстреляли его брата Мордехая. О, горе! Их расстреляли, повесили, отравили, сожгли, а он, беженец, остался в живых, чтобы донести до Иова эту весть. Но кто Иов? Он не разорвал свои одежды, не облачился в рубище, не посыпал голову пеплом и не взял черепок, чтобы расчесывать свои раны, а вместо этого построил офисное здание в Нью-Йорке и сдает его внаем. Горе этому Иову, который настолько глуп, что даже не знает, что он — Иов! С таким Иовом Бог не заговорит из бури.[45]
Внезапно Борис Маковер услышал, что в кабинете звонит телефон. «Кто может звонить посреди ночи? — спросил он сам себя. — Наверняка ошибка. — Однако телефон не переставал звонить. — Кто знает? Может быть, что-то случилось?» Он встал и пошел в темноте к кабинету. Наткнулся на стол, на стул. Вошел в кабинет. Здесь светлее, потому что занавески приподняты. У неба над крышами цвет меди. Ночь сияла как будто своим собственным светом. Борис Маковер поднял трубку:
— Алло!
— Тесть, это я, — сказал Станислав Лурье.
— А, что случилось?
— Извините меня за этот звонок в неурочное время. Я все время думаю, я беспокоюсь. У вас ли Анна?
— Анна? Нет. А что случилось?
— Она не приехала к вам спать? — спросил Станислав Лурье.
— Нет. Погоди, я посмотрю. Может быть, она пришла, а я и не заметил. Погоди.
Борис Маковер пошел в комнату Анны. Он заранее знал, что ее там нет, потому что у него, у Бориса Маковера, чуткий сон. Малейший шорох будит его. Его ноги отяжелели. Он открыл дверь в комнату Анны и включил свет. Кровать была застелена. Резкий свет ударил ему в глаза. «Что это
