Больше никогда нигде не встречались. Увидела письмо — очень удивилась.
— А когда прочла?.. — спросила любопытная Майя.
— Еще больше удивилась. Тогда в поезде он мне показался самоуверенным таким, но умным. Он строителем собирался стать. По-моему, он добьется чего-то в жизни. И вот сегодняшнее письмо… Признаюсь, девочки, взволновало оно меня чем-то.
Васса в темноте потянулась к выключателю.
— А ты, если начала, так выкладывай все. Прочти письмо, нам со стороны ведь виднее, а? И решим, стоит тебе волноваться или нет. Правда, мои дивчины?
— Правда! — Лора села в кровати, заложив за спину подушку.
Лиза потянулась к тумбочке.
— А я думала, ты его хранишь под подушкой, — заметила Майя.
— Не ехидничай, Майка! — оборвала ее Васса. Лиза, не обидевшись на Майю, добродушно ответила ей:
— Нет, не спешу с этим. Слушайте, что он пишет:
«Лиза!
Вспомните поезд, остановку на полустанке. Белые ромашки в роще! А заодно с этим и высокого, худого и черного, как жука, лейтенанта Аркадия Топольского. Вспомнили? А я вас очень часто вспоминал и на фронте и после. Стихами грешил в госпитале. — Вам их посвящал. Кое-какие из них, несмотря на вашу чрезвычайную строгость, решил послать вам. Коротко о себе. Ранен был. Год с лишним провалялся в госпитале. За это время подготовился и, когда получил отпуск, сдал за третий курс института. Теперь я от вас отстал всего на один курс. Вот и все.
Если Вы меня хоть немножко помните, черкните. Буду до глупости рад. Еще раз повторяю: думаю о вас часто. И попробуйте запретить — мне так нравится!
Аркадий Топольский».
— Вот это, действительно, воля у человека, — завистливо сказала Лора, — не то, что у меня. В госпитале занимался, сдал за третий курс и, наверное, без троек.
Майя отбросила с плеч курчавые волосы:
— Во всяком случае, письмо без сюсюканья. Если не рисуется, право, он неплохой парень.
— Лиза, так значит, он высокий? — спросила Лора. — Это хорошо, не люблю коротеньких. А шевелюра у него цвета воронова крыла и, я догадываюсь, непременно пышная…
— Было бы куда лучше, если бы ты догадалась, что у него под шевелюрой, — проворчала Васса. Больше в этот вечер она ничего не сказала. Не имела привычки Васса Остапчук высказывать своего мнения до тех пор, пока оно у нее определенно не сложится.
А Лиза в ту ночь долго думала о Топольском. Вспомнились отдельные строчки его стихов, и сам он часто представлялся ей то на полустанке, то в госпитале… Все спят, а он один ночью, прикрыв газетой настольную лампу, читает.
Она знала: обязательно напишет ему ответное письмо.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Степан Петрович Шатров посмотрел в открытое окно. По дороге разгуливал длинноногий петух, выпятив радужную атласную грудь. Тяжелый гребень сваливался набекрень. Куры окружали своего повелителя.
Шатров стряхнул за окно пепел с папиросы и медленно повернулся своим грузным корпусом к сыну. Яков тоже курил. Но курил он не так, как отец, а с шиком. Откидывая кудрявую голову на спинку стула, вытягивал яркие полные губы трубочкой и выпускал дым под самый потолок. Синие глаза его следили за тающей струйкой. Шатрову вспомнилось, как удивлялся он: почему у второго сына глаза — синь, когда у него, Степана, они карие, а у жены черные. Был тогда Степан Петрович совсем молодой — вот и мучился в догадках, пока тайное беспокойство не угадала мать. Словно невзначай, старуха однажды, пестуя внука, сказала:
— Глазыньки-то у Яши — матушкины, как две капли…
Степан Петрович не удержался:
— Хороши «матушкины»… — Он кивнул на жену: — У матушки-то не белее сажи, а ему ровно кусочек летнего неба на глаза достался.
— А я баю вовсе не об Вере, — резонно заявила старуха, — а о своей родной матери, которая Яшеньке-то прабабушкой приходится. Дуракам одним невдомек, что и глаза, и волосы по родству через много колен передаются.
Степан Петрович тогда усмехнулся, но, что греха таить, его беспокойство прошло. Второй сын стал так же мил ему, как и первый.
…Яков перестал курить и, подхватив лежавший на полу костыль, поднялся со стула.
Степан Петрович сурово сказал:
— А ты сядь…
Он погладил волнистую бороду, постучал костяшками больших жилистых пальцев о подоконник.
— Я тебя вот о чем хотел спросить, сынок…
Яков кивком головы откинул с широкого чистого лба черные цыганские кудри. Сел, улыбчиво глядя на отца.
— О чем, папа? — спросил он мягко, певуче. Отец мрачно, в упор смотрел на Якова.
— Долго ли ты нашу семью будешь позорить?
Сын не опустил глаза под тяжелым отцовским взглядом.
— Вот уж никак не думал, что я — позор семьи! — голос Якова дрогнул от обиды. — Воевал честь честью, — он провел ладонью по двойному ряду колодок на форменке, добавил с той же полуулыбкой: — И грудь в крестах, и голова не в кустах!
Степан Петрович поднялся со стула, медленно прошелся по комнате.
— Кресты, Яша, вещь хорошая, но прошлая. И попробуй ты меня сверни с этого мнения. Я о другом речь вести собираюсь. — Он мельком взглянул снова в окно и вдруг поманил сына: — Ну-ка, валяй сюда!
— Куда? Я и так здесь…
— Нет, вот сюда, к окну.
Яков улыбнулся (отец не без причуд!), подошел к окну.
Степан Петрович резко распахнул створку — стекло со звоном вылетело из рамы.
— Э, черт!.. Все в доме еле дышит, — рассердился Шатров. — С такими помощниками, как ты, и крыша придавит — не заметишь!
Яков стоял молча.
Степан Петрович, тронув его за плечо, кивнул на петуха:
— Смотри.
— Смотрю, — пожал плечами Яков. — Не видел я куриц, что ли?
— А ты на петуха смотри… Не узнаешь?
— Что?! — смешался вдруг Яков.
— Вон, смотри, он опять уже к другой прицепился… — Степан Петрович презрительно оглядел сына. — Что, все еще не узнаешь себя? — И уже не сдерживаясь, закричал: — Петух! Бабник! Шалопай… Людей не совестишься нисколько!
Шатров быстро зашагал по комнате, словно искал чего-то. Яков молча наблюдал. Усталый, Степан Петрович сел. Седые кудри его взлохматились, клетчатым платком он вытирал со лба пот.
Яков забыл у окна костыль. Опираясь о стол и стул, подтянулся к отцу.
— Не сердись, папа… — и обнял его, но Степан Петрович сердито стряхнул с широких плеч руки сына.
— Уйди, Яков… зол я на тебя… Дай-ка курева…
Яков протянул ему серебряный портсигар, на крышке которого была вытиснена целующаяся пара. Женщина — полуобнажена. Ни слова не говоря, Степан Петрович высыпал папиросы на стол, щелкнул крышкой портсигара и выбросил его в окно. С улицы послышались одурелые крики петуха. Степан Петрович впервые за этот
