— У него был инсульт, — объяснил Луис. — То есть кровоизлияние в мозг в результате закупорки церебральной артерии. Пока еще рано говорить обо всех последствиях.
— А какие варианты? — взволнованно спросил Барни.
Луис старался говорить по возможности уверенно и при этом без утайки.
— От незначительных двигательных нарушений до полного паралича, включая нарушение речи. Но ты должен понимать, что есть ситуации, когда врач просто не в состоянии давать какие бы то ни было прогнозы. А теперь я настаиваю на том, чтобы ты отвез всех домой.
— Иными словами, вы остаетесь? — уточнил Барни.
Луис кивнул:
— Вы его родные, а я — его лечащий врач.
Через неделю состояние Харольда улучшилось настолько, что он уже мог принимать посетителей и говорить тихим голосом, хотя и невнятно. К сентябрю, однако, стало ясно: он останется инвалидом. И никогда больше не сможет работать.
Эстел отправилась в Управление образования и начала долгую бюрократическую процедуру оформления мужу пенсии. Тут-то она и познала всю жестокость пенсионных законов. Харольд проработал в общей сложности тринадцать лет, а полагавшейся ему пенсии едва хватило бы на оплату отопления в зимний сезон. Пособие по ранению позволит выплачивать кредит за дом, но…
В тот вечер она обрисовала безрадостную картину Барни и Уоррену.
Закончив свой печальный отчет, она с тоской посмотрела на старшего сына. Барни все понял и, не дожидаясь вопроса, взял ответственность на себя.
— Мам, не волнуйся, я пойду работать. Старшеклассники освобождаются в час, так что, я думаю, подыщу себе что-нибудь на вторую половину дня плюс выходные.
Взгляд Эстел был полон благодарности.
И тут Уоррена осенило.
— А как же твой баскетбол? У тебя же каждый вечер тренировка!
— Знаю, Уоррен, знаю! — взорвался Барни. — Неужели непонятно, что мне придется уйти из команды?
Барни невидящими глазами смотрел на содержимое своего полуоткрытого шкафчика в раздевалке. Кроссовки, шорты, тренировочные штаны — все атрибуты спортивной жизни, столько лет его радовавшей! Он не мог заставить себя собрать шмотки и сдать тренеру.
Неожиданно до его слуха донесся шум, и в раздевалку ввалились его недавние товарищи по команде. Для всех это был неловкий момент. Наконец Крейг Руссо нарушил молчание:
— Ливингстон, как твой отец?
— Неплохо, Крейг. Спасибо.
Теперь настал черед Сэнди Ливитта:
— Нам правда будет тебя не хватать.
— Ага. А мне — вас.
Тут Сэнди, со своей обычной бестактностью, добавил:
— Гмм… Слышал? Теперь я — капитан!
* * *
Барни удивился, увидев на улице дожидающуюся его Лору.
— Я подумала, может, тебе не захочется одному тащиться домой…
— A-а… — После паузы он добавил: — Спасибо тебе, Кастельяно.
Недостатка в работе на неполную ставку не было. Точнее, не было недостатка в неквалифицированной работе за гроши.
Барни выбрал деятельность, сулившую хотя бы подобие разнообразия, — он нанялся в аптеку Ловенстайна на Ностренд-авеню (всего в нескольких кварталах от дома) продавцом газировки и разносчиком лекарств. Каждый день, отсидев последний урок, он мчался на работу (оплата у него была почасовая), облачался в белую куртку и нелепый белый картуз и шел торговать. Молочные коктейли, содовую и — в жаркую погоду — банановое мороженое у него покупали люди, которых он с детства знал как своих соседей.
Всякий раз, погружаясь в сладкие фантазии о метких бросках, он усилием воли возвращал себя к реальности и устало брел дальше по промозглым бруклинским улицам, доставляя заказанные лекарства.
Он утешал себя тем, что пытался рассматривать эту работу как начало профессионального обучения. В конце концов, не зря же старик Ловенстайн разрешает ему смотреть, как смешивает всевозможные снадобья.
— Помни одно, Барни, — с улыбкой говаривал фармацевт, — если в медицинском будешь специализироваться на фармакологии, отличный диплом тебе обеспечен.
Аптека работала до половины восьмого, и Барни, как правило, оказывался дома в начале девятого. У мамы к его приходу всегда был наготове ужин, и, пока Уоррен наверху готовил уроки, она непременно сидела с Барни на кухне. Таким способом она выказывала ему свою благодарность за принесенную им жертву.
Все ее разговоры сводились при этом к сплошной цепи воспоминаний, что Барни принимал с сочувствием и грустью.
— Он всегда был таким энергичным! — с тоской замечала она.
— Да, мне говорили.
— Мы с ним всегда танцевали дольше всех. Я обычно падала с ног, но, когда мы приезжали домой, он еще мог идти в кабинет и до утра читать какого-нибудь римского автора, представляешь? Неудивительно, что его так любили в школе.
Барни клал ладонь на мамину руку.
— Мам, не мучь себя. Какая разница — с палкой он ходит или без? Разговаривать с ним мы все равно можем!
Она кивала:
— Ты прав. Нам еще надо радоваться. — Потом с любовью шептала: — Ты хороший мальчик, Барни.
Изо дня в день она повторяла свой трагический монолог почти дословно.
После этого для Барни наступал самый тяжелый момент. Он шел навестить отца.
Харольд большую часть времени проводил в постели за чтением. Сперва утренняя газета, затем что-нибудь научное, а к вечеру, после дневного сна, — «Уорлд телеграм». После ужина он обычно чувствовал такую усталость, что делать уже ничего не мог, а только сидел в кровати и принимал посетителей.
Чувствуя за собой вину за неспособность делать что-нибудь полезное, он обычно брал инициативу в разговоре на себя и пускался в рассуждения о последних событиях или о книге, которую в данный момент читал. И все равно в его голосе всегда слышалась едва заметная виноватая интонация.
Барни чувствовал это и старался отвлечь отца, рассказывая ему о собственных увлечениях и интересах. Как-то раз он коснулся и психоанализа.
— Послушай, пап, — спросил он, — ты читал Фрейда?
— Да, читал кое-что.
Ответ удивил Барни. Он не думал, что отец знаком с такими «новомодными» теориями.
— Когда я лежал в армейском госпитале, — продолжал Харольд, — там был один психиатр, который из сочувствия к нам часто навещал нас и заставлял снова и снова рассказывать о том, как именно мы были ранены. Наверное, раз по десять. И ты знаешь, помогло! Правда помогло.
— Каким же образом, пап? — как зачарованный, спросил Барни.
— Ты, должно быть, помнишь, как Фрейд объясняет процесс сновидения…
— Я знаю. Он говорит, что сон — это высвобождение подсознательного…
