своих, исполню твои поручения, запасусь материалами и во вторник за работу. Словом, я окрылился.
Я могу еще съездить к Чистякову и у него хлебнуть подкрепляющего напитка советов и критики. Ты говоришь о научных экзаменах, думаешь, что летние работы им могут помешать: это ничего не значит, главное – приблизиться к конкурсу на золотую медаль, а экзамены можно всегда успеть сдать; когда за плечами нет еще достаточно подвигов на специальном пути, духу нет заниматься тем, что составляет, собственно, только аксессуар. Прилагаю еще одно письмо[88], которое только что писал к папе и маме, не надеясь их скоро увидеть, теперь же, когда возможность свидания открывается завтра же, в письме нет надобности, а [так] как в нем есть несколько фактов и мыслей, каких нет в письме к тебе, то я думаю, что тебе небезынтересно будет прочесть и его.
Кроме того, теперь я начал большое письмо Саше Валуеву и несколько выдержек из него собираюсь послать тебе: я письмом его не тороплюсь, а потому пишу его, ожидая моментов накопления психико-эстетического материала и некоторого терпения его излагать. Прощай, дорогая Нюта, еще раз безмерно тебе благодарен. Надеюсь прислать романсы изумительной красоты, так как мы, петергофские жители, принадлежа к сословию общественных ревунов (так прозывает М. П. Валуев[89] дилетантов пения), находимся au courant[90] всех новинок в этом роде.
Сегодня еще предполагается значительное ревение: приедет Полтавцев, пианист Капри и певец do Voss – этот уже настоящий певец, бельгиец, он прошел двухгодичный курс пения у m-me Эверарди, своей тетки, и в будущую зиму дебютирует на одной из оперных сцен Италии в качестве tenore di grazia[91]. У него большой и, что еще важнее, прекрасно обработанный, гибкий, с прекрасной респирацией и тушевкой голос. Прощай. Пиши побольше о личной жизни, особенно о чтении Гете: я проникнут к нему самым глубоким восторгом. Еще недавно я кончил его «Wahlverwandschaft»[92]. Собираюсь читать его по-немецки: пробую и свыкаюсь на поприще немецкого чтения на «Die agyptische Konigstochter»[93] и идет отлично, без лексикона. Все Петергофские тебе кланяются.
Твой Миша
1883 год. Осень
Вот уже времени прошло, что и не сосчитать с моего последнего письма. Но ты представить себе не можешь, Нюта, до чего я погружен всем своим существом в искусство: просто никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладываются, не прививаются. Это, разумеется, безобразно, и я утешаю себя только тем, что всякое настоящее дело требует на известный срок такой беззаветности, фанатизма от человека. Я по крайней мере чувствую, что только теперь начинаю делать успехи, расширять и физический и эстетический глаз. Когда я начал занятия у Чистякова, мне страсть понравились основные его положения, потому что они были не что иное, как формула моего живого отношения к природе, какое мне вложено. Это очень недавний вывод.
Раньше же я думал, или лучше, разные детали техники заставляли меня думать, что мой взгляд в основе расходится с требованием серьезной школы. Само собой, что усвоение этих деталей помирит меня со школой, было выводом отсюда; и вот принялся за них, как за сущность. Тут началась схематизация природы, которая так возмущает реальное чувство, так гнетет его, что, не отдавая даже себе отчета в причине или просто заблуждаясь в его отыскании, чувствуешь себя страшно не по себе и в вечной необходимости принуждать себя к работе, что, как известно, отнимает наполовину в ее качестве. Очень было тяжело. Разумеется, цель некоторая достиглась – детали в значительной степени усвоились. Но достижение этой цели никогда не выкупило бы огромности потери: наивного, индивидуального взгляда – вся сила и источник наслаждений художника.
Так, к сожалению, и случается иногда. Тогда говорят, школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе. Точно мы встретились со старым приятелем, разойдясь на некоторое время по околицам; и точно, научась опытом, умею его лучше ценить. Встреча эта случилась следующим образом: летом, как я тебе писал, я виделся с Репиным. «Начинайте вы какую-нибудь работу помимо Академии и добивайтесь, чтобы она самому вам понравилась». Я внял и решил соединить эту работу с заработком, т. е. делать ее для Кенига[94] и выставить ее вдобавок на конкурс на премию за жанр при Обществе поощрения художников.
Делал для этого всевозможные приготовления: нанял [мастерскую], благодаря твоим присылкам, за которые без конца благодарю, надеюсь весной возвратить, кое чем обзавелся; явился и сюжет[95], и эскиз сделал; но все твержу себе «начну писать картину», и звучит это так холодно, безобразно, нестрастно (и это еще после устройства всего, что нужно, чтобы возбудить в художнике желание работать, т. е. мастерская, натура и проч.; а представь, до какого отчаяния и омерзения я доходил, когда до того отдалился от себя, что решил, как я тебе, кажется, и писал, писать картину без натуры). А между тем ключ живого отношения бил тут недалеко, скрытый перешептывающимся быльем и кивающими цветиками.
Узнав, что я нанимаю мастерскую, двое приятелей, Серов и Дервиз, пристали присоединиться к ним писать натурщицу в обстановке Renessance[96], понатасканной от Дервиза, племянника знаменитого богача, акварелью[97]. Моя мастерская, а их натура. Я принял предложение. И вот в промежутках составления эскиза картины и массы соображений и подготовлений, не забудь еще аккуратное посещение Академии и постоянную рисовку с анатомий, и ты получишь цифры: с восьми утра и до восьми вечера, а три раза в неделю до десяти, одиннадцати и даже двенадцати часов, с часовым промежутком только для обеда.
Занялись мы акварелью (листы и листы про наши совместные занятия, дележ наблюдениями, но я просто разучился писать). Подталкиваемый действительно удачно, прелестно скомпонованным мотивом модели, не стесненный во времени и не прерываемый замечаниями: «Зачем у вас здесь так растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать в созерцании тонкости, разнообразия и гармонии, задетый за живое соревнованием с достойными соперниками (мы трое единственные понимающие серьезную акварель в Академии), – я прильнул, если можно так выразиться, к работе; переделывал по десяти раз одно и то же место, и вот с неделю тому назад вышел первый живой кусок, который меня привел в восторг; рассматриваю его фокус и оказывается – просто наивная передача самых подробных живых впечатлений натуры; а детали, о которых я говорил, облегчают только поиски средств передачи.
Я считаю, что переживаю момент сильного шага вперед. Теперь и картина представляется мне рядом интересных ясно поставленных и разрешенных задач. И видишь,
