Маттео выдавил слабую улыбку.
— Не знаю, — смутилась я. — Я не хочу навязываться. И пользы от меня вряд ли много.
— От выпускницы Гарварда? Уж конечно, будет польза. Ты первая связала две фрески. Считай это экспериментом, научным исследованием. Маттео слишком занят, я не гожусь, вот ты и поможешь. Заодно будет чем занять мозги, чтобы не пережевывать старую жвачку по сотому разу. Это опасно, грозит разжижением мозгов. Я была бы очень рада, если бы ты осталась — внесешь свежую струю. И Лео будет счастлив. Займемся расследованием загадки вместе, ты, я и Маттео, а у тебя будет отличная причина остаться в Венеции. Зачем-то же ты сюда приехала? У меня так мало людей бывает, я с удовольствием оставлю тебя погостить. Почему бы нет?
Я не знала, что ответить. Маттео, кажется, потерял дар речи.
— Не знаю, что сказать, — наконец произнесла я. — Вы так добры, но я бы не хотела навязываться. И отвлекать Маттео. Пожить тут было бы здорово, но мне кажется…
— Отлично, значит, договорились.
Синьора с улыбкой похлопала себя по коленям, Лео перемахнул туда одним гигантским прыжком и с такой же довольной улыбкой уселся.
Я посмотрела на Маттео. Тот, хмурясь, уткнулся взглядом в сцепленные руки.
И снова я плутала по улицам. Мысли путались. Голова шла кругом. Что я делаю? Это все по правде? Вроде бы я возвращаюсь в отель «Гритти» выписываться и перебираться в Ка-да-Изола. С Энтони я не разговаривала уже два дня, сегодня третий. Все происходящее отдает галлюцинациями. За это время я успела не раз переместиться из одной реальности в другую. А еще меня начинали бесить и нервировать закоулки, которые самым хулиганским образом водили меня по кругу, я отчаянно хотела очутиться, наконец, в так и не увиденном новом номере и часик побыть в одиночестве, собираясь с мыслями. Хотя бы попробовать дозвониться до Энтони. А что я ему скажу? Что подобрала собаку, которая привела меня в палаццо, где я свалилась в обморок, и теперь я там намерена погостить до прибытия в Рим? Я согласилась принять участие в искусствоведческом расследовании, возможно касающемся неизвестных живописцев шестнадцатого века, — неожиданно, конечно, но как тут откажешься? Да, Энтони, и такое бывает в жизни.
Наконец показалось что-то знакомое. Бульдог Энрико, дремлющий у входа в восточную лавочку. Кажется, мы заходили туда несколько недель назад — а на самом деле вчера. На Энрико красовался широкий ошейник в цветах «Черного дозора». Полный абсурд.
Сдаюсь, решила я. Готова стать пленницей очарованного острова, и делайте со мной что хотите, только бы найти Сан-Марко и свой отель, запереться в номере и закрыть глаза.
Карло за стойкой портье не было. Он так и не услышал захватывающую повесть о том, как я купила собаку, и упустил возможность предостеречь меня насчет тягомотины с оформлением необходимых документов на вывоз. Вместо него кто-то другой, не столь обходительный, вручил мне ключ — и два конверта. Я пока не говорила, что собираюсь выписываться, боялась, что номер отдадут и я останусь на улице.
Однако Карло превзошел самого себя. Новый номер оказался воплощением мечты — в укромном конце коридора, светло-персиковые стены, два полосатых бело-зеленых миниатюрных кресла с «ушастой» спинкой, такие же гардины и покрывало на кровати; старинный письменный стол и окна, в самом деле, выходящие на маленький канал. В номере было тихо и солнечно. Как раз о таком я грезила, когда пускалась в бега. Я одновременно и радовалась, что он мне все-таки достался, и жалела, что придется сразу же из него выехать. Может быть, позвонить синьоре и отложить переезд до завтра? На сегодня мне общения более чем достаточно, я к таким дозам не привыкла. Ночлег в одиночестве вернет мне привычное расположение духа. И ужин в номер…
Конверты. Я вскрыла оба, и факс, и телефонное сообщение. Сперва телефонное, хотя оно и пришло позже по времени. «Звонил Энтони», — говорилось в записке, и телефонный номер. Факс оказался пространнее — послание, написанное знакомым размашистым мальчишеским почерком. «Надеюсь, у тебя все в порядке. И Вероне концерт прошел хорошо, но я вывихнул лодыжку. Упал с велосипеда. Ничего серьезного, но образовался периферический отек. Эластичные бинты, лед. До следующего концерта три дня. Настроение никакое. А ты?»
Я? Почему не я ношу за тобой ведерко со льдом? Потому что на это есть еще как минимум человек тринадцать и потому что твой вывих куда важнее моего исчезновения. Поэтому не я перематываю эластичный бинт и не я таскаю ведерко. Я, понимаешь ли, борюсь с размягчением мозга, поэтому влезла в детектив с художниками времен чумы шестнадцатого века. Еще вопросы?
Периферический отек, значит. То есть он звонил поболтать о симптомах.
Так строились все наши с ним разговоры: Энтони — главное блюдо, а я приправа. Какое-то время я тешила себя иллюзией (поначалу мне она такой не казалась), что мы оба имеем равное право на собственную точку зрения. Но позже осознала, что в любой нашей беседе рано или поздно его мнение перевешивает — даже если это всего лишь замечание по поводу моего тона. Такими замечаниями он пользовался часто — очень удобно, моментально позволяет перетянуть внимание на себя. «Ты себя со стороны не слышишь?» — вопрошал он, когда я пыталась объяснить, что меня угнетает. Не сразу я распознала, что это просто уловка. Годами я честно прислушивалась к своим интонациям. Его тон мы не обсуждали никогда. Уловка отлично экономила Энтони время и силы. Однажды, когда он переодевался перед пробежкой, я села на кровать и спросила: может, лучше поужинаем вместе, прогуляемся, поговорим наконец? «А сейчас мы что, не разговариваем?» — ответил он, завязывая кроссовки.
В последнее время я уже не искала понимания. Не знаю, заметил ли он. Могла отпустить провокационную — по его оценкам — реплику, однако бороться перестала. Начала ощущать в себе что-то призрачное, но сомневаюсь, что он заметил перемены. На вопросы других обо мне Энтони добродушно отшучивался, что притирка дается тяжело, но он мужественно борется. Я видела, как в разговоре он сам дает остальным понять, что на меня можно не обращать внимания. И им можно было не повторять дважды — они ведь к нему набивались в ближайшее окружение, а я так, сбоку припека.
Не помню, когда я впервые посмотрела на Энтони отстраненным взглядом, когда я впервые отметила какой-то мелкий жест, который не потерпела бы у кого-то другого. Хотя, если подумать, где-то в начале он не придержал мне дверь, и она чуть не заехала мне по лицу. «Энтони!» — возмутилась я. А он с улыбкой пожал плечами: «Со своим эго сама разбирайся». В тот раз я предпочла счесть это шуткой, поскольку он был мне нужен и я просто не верила, что он может быть таким.
Надо ему позвонить.
Энтони останавливается под вымышленным именем. У каждой звезды есть на этот случай свой псевдоним. До номера могут дозвониться только посвященные, и только наивный лопух будет искать звезду по настоящим имени-фамилии. Один близкий друг из театральной компании зовет себя в поездках Альбертом Холлом. А Энтони у нас Кларенс Дарроу. Несложно догадаться почему[20].
