бланки за низенькими столиками.
— Их три процента всего осталось, — сказала Оля. — Даже меньше.
А из нашего спецназа, подумал я, каждый третий вернулся на родину грузом номер 200 на «черном тюльпане». Но тут же выругал себя за то, что не сдерживаю обещания не вспоминать. И опять вспомнил — когда Оля заговорила о том, как в восьмом классе меня забрали в милицию за драку с мальчишками, отнявшими у нее на улице банку консервированного компота, — я вспомнил другую драку. Если можно так назвать.
Была ночь. Нас с Витей Левшой окружили на сопке в лазуритовых горах. Сколько их было, мы не знали, а они знали, что нас двое, и хотели взять живьем. Мы отстреливались, пока были патроны. «Шурави коммандос, сдавайся!» — заревел в тишине мегафон. А потом на русском — и я узнал голос…
— О чем ты опять? — спросила Оля. — Пошли в номер. Ужасно пошло звучит, да? В номера́…
Мы подошли к лифтам, и нас окликнули сзади, из-за стойки:
— Ребята, вы не из триста седьмого будете?
— Будем, — ответил я, спиной почувствовав недоброе. Голос у администраторши был липкий и приторный, как патока.
Открылись двери лифта. Надо было нам войти, подняться, запереться в номере, тогда бы бабушка надвое еще сказала. Но мы этого не сделали. Мы подошли к стоике, держась за руки, и администраторша с сахарной улыбкой на морщинистом напудренном лице попросила у нас, кивая на фронтовиков, прощения за то, что приехали участники Великой Отечественной войны, однополчане, должны были приехать еще вчера, но приехали сегодня, только что, а номера все заняты, из пятьсот восемнадцатого пришлось женщин переселить, из четыреста третьего… и вот триста седьмой двухместный очень нужен.
— Вы уж простите, молодые люди, мы виноваты, но вы нас простите, завтра утречком все уладим, я обещаю, а эту ночку как-нибудь…
Я отошел. Оля что-то говорила администраторше, а потом вдруг громко незнакомым мне, чуть ли не истеричным голосом:
— Да дело не в том, что мы не можем провести ночь друг без друга! И вообще, какое вам до этого дело?
Администраторша продолжала размазывать по стойке патоку, пока Оля не сказала:
— Тогда мы вообще из вашей гостиницы уйдем.
— Что ж, — равнодушно ответила администраторша. — Дело ваше. Галь, выпиши квитанции.
— Не нужно нам никаких квитанций!
С трудом мне удалось закрыть Олин чемодан, потому что запихнула она туда платья и юбки как попало. Мы спустились, но мне пришлось вернуться, потому что Оля оставила в ванной тапочки.
— Давай лучше вернемся, — сказал я на улице.
— Ни за что. Я себя не в дровах нашла. А на твоем месте я бы не молчала, а…
— Что?
— Если бы я не знала, то я бы ни за что не поверила, что ты воевал.
9
Заехав в одну, во вторую гостиницу и услышав: «Нет мест», мы отвезли вещи на вокзал в камеру хранения и снова попробовали устроиться в гостиницу.
— Двухместный? — переспросил швейцар, сонный дядя с пушистыми усами, похожий на Сталина с той фотографии в газете на потолке у Филиппыча.
— Да, — ответил я, — мы муж и жена.
Швейцар, зевая, долго изучал наши паспорта. Сверял фотографии с оригиналами.
— Только что, значит, расписались?
— Да. Вчера.
— Позавчера, — поправил швейцар, взглянув на часы. — А почему так поздно паспорт получил? — он подозрительно прищурил глаз.
— Да не сидел я, папаш, — улыбнулся я, — в армии служил.
— В армии? А где именно? В каких войсках?
— Это имеет значение?
— Ладно, в армии так в армии. Сам служил, давненько, правда.
— Вы нас поселите?
— Нет, — сказал он, но возвращать паспорта почему-то не торопился.
— Что — нет?
— Двухместных.
— Тогда одноместный.
— И одноместных нет.
— А что есть?
Усы швейцара, глаза, все лицо его поползло вдруг куда-то мимо нас, мы и оглянуться не успели, а он уже расшаркивался у дверей, за которыми маячили яркие одежды. Это были пьяные молодые иностранцы. Один из них поскользнулся и рухнул бы, не подставь ему швейцар, низко пригнувшийся, свою спину. Чаевые, должно быть, выразились в конвертируемой валюте, потому что вернулся дядя улыбающимся.
— Суоми, — с отеческой нежностью в голосе пояснил он. — Так вам надолго, ребятишки?
— Да хоть на ночь.
— А точнее?
— Дня на три, — ответила Оля.
— Паспорта я ваши оставляю. Вот вам ключи. Как ехать — сейчас нарисую. Впрочем, уже поздно. Берите на площади такси и поезжайте. Двухместных номеров нет, зато двухкомнатная квартира со всеми удобствами в наличии, — он подмигнул.
— Цена? — спросил я.
— Ну… по два червончика, скажем, устроит в сутки?
— С каждого?
— Да что я, Змей Горыныч какой, — разулыбался дядя. — Живите — любитесь на здоровье. Мы с женой на дачу перебрались, так что никто вас не побеспокоит. Белье в шкафу. Рядом универсам, лес прекрасный. Хоть весь медовый месяц живите. Только не ссорьтесь, — он снова подмигнул. — По пустякам.
— Хоп, — сказал я.
Мы взяли из камеры хранения чемодан и сумку и поймали такси.
— Не, ребят, — зевнул таксист. — За один счетчик вас туда никто не повезет. Обратно-то порожняком пилить.
— Ладно, два счетчика, — согласился я.
Мы погрузили вещи и поехали по ночному городу.
— Мне так стыдно, — прошептала Оля. — За то, что я в гостинице устроила. Фронтовики, пожилые люди, им ночевать было негде, а я… Но когда она начала про то, что мы как-нибудь переспим друг без друга одну ночь, и все стояли, слушали… Я не выдержала. Я хамка, да? Я эгоистка, да?
— Не бери себе в голову.
— Но все к лучшему. — Оля ущипнула меня за палец.
— Конечно.
— Будем жить одни в двухкомнатной квартире. Я не люблю гостиницы.
— Я тоже.
— В них все чужое, казенное.
— А там, куда мы едем?
— Мы представим себе, что это наша квартира.
— Хорошо, — сказал я, привлекая ее к себе. — Представим.
— А на самом деле, если даже папе и удастся пробить, то все равно квартира у нас будет не раньше чем через три года. В лучшем случае. Ведь размениваться-то они ни за что не захотят. Ума не приложу, где мы с тобой будем жить?
— Что-нибудь придумаем.
— С родителями? Или в комнате с твоей мамой?
— Снимем.
— Ты не знаешь, что это такое — снять в Москве квартиру или комнату. Да и на какие шиши, интересно? На мою стипендию?
— И на мою.
— Итого — восемьдесят, пусть девяносто. Это если ты еще поступишь.
— Поступлю.
— А квартира стоит не меньше сотни в месяц. И это, естественно, не в центре, а где-нибудь в Коньково-Бирюлеве. Или еще дальше.
— Ничего, — сказал я. — Что-нибудь придумаем.
