Во-вторых, катастрофически не хватало учебников и канцелярских принадлежностей, так что сплошь и рядом не удавалось наладить нормальную учебу.
И наконец, деньги и мука ученикам выдавались нерегулярно – ничего удивительного при общей скудости государственной казны. Только в 1745 году в Московской гарнизонной школе по этой причине умерли 29 человек. Ну, а те, кто от голода умирать не хотел, искали пусть даже преступные способы выжить. Бумаги Сыскного приказа пестрят упоминанием имен учеников, не просто примитивно кравших какую-нибудь репку с лотка оплошавшей торговки, а совершавших сложные по исполнению карманные кражи, иногда с применением специальных инструментов. Ну, а матерые воры с радостью воспитывали способную молодую смену…
Одни воры предпочитали заниматься постоянно какой-то одной разновидностью своего предосудительного промысла, другие себя проявляли в разных «специальностях». Знаменитый Ванька Каин (о котором подробнее будет рассказано ниже) достиг большого мастерства как карманник, но порой участвовал в кражах из домов и ночных грабежах. Некий Иван Кувай тоже специализировался на карманных кражах, но совершил и немало краж в московских банях.
Интересно, что уже тогда встречались чисто женские банды. Попавшая в декабре 1741 года в Сыскной приказ некая Акулина Ларионова дала подробные показания о деятельности своего «кружка по интересам»: солдатки, две Дарьи и Авдотья, солдатская дочь «Софья», вдова Матрена и Агрофена Данилова на Красной площади и в торговых рядах вынимали у разных людей платки с деньгами (причем эпизодов было столько, что все они и вспомнить не могли). Они же украли в банях рубашку и роговой гребень, а в «панском ряду» ярмарки – шесть шелковых платков.
Довольно долго наряду с карманниками, представителями относительно нового ремесла, преспокойно существовали и старого образца «мошенники», срезавшие с поясов «мошну» и ножи. Дело в том, что европейское платье с карманами носили люди «поблагороднее» – дворяне, офицеры, чиновники. Однако петровские указы о ношении европейского платья и обуви не распространялись на священников, крестьян и извозчиков, продолжавших ходить в старом «русском» платье. Осенью, когда крестьяне во множестве приезжали на московские ярмарки, «мошенники» только ими и занимались – да вдобавок тащили с возов мешки с зерном, кафтаны, тулупы – вообще все, что плохо лежит.
Судя по дошедшим до нас протоколам допросов Сыскного приказа, карманники часто шли на дело группами из трех – пяти человек с четким распределением функций: в карман лез кто-то один, а остальные создавали вокруг намеченной жертвы сутолоку, оттесняя мешавших. Иногда карманники демонстрировали вовсе уж лихую наглость – из чистого озорства. Некий поручик Ханыков, стоя в очереди просителей в одной из канцелярий, неосмотрительно «засветил» серебряную позолоченную табакерку. Что тут же «срисовали» два мастера карманных дел – Данила Ячменев и Иван Стрелков. Обычной кражей они не ограничились: демонстрируя напарнику мастерство, Данила незаметно извлек из кармана поручика табакерку, понюхал из нее табаку и сунул назад. Только после этого табакерку прибрал Иван, уже без возврата.
Ну, и без извечной российской коррупции не обходилось… Двое беглых солдат, Чичов и Нигала, ходили по городу и, присмотрев подходящий объект, «вынимали» деньги. В нескольких шагах за ними ходил московский драгун, не беглый, а находящийся на службе, Тихон Петров, при полной форме и с палашом. И регулярно получал свою долю – явно за то, чтобы, если возникнет такая надобность, вмешаться и «прикрыть» сообщников. Да и иные обмундированные служаки Сыскного приказа были не без греха. Некий солдат Иван Блинников, узнав откуда-то, что Иван Голый и Иван Куваев – мошенники (видимо, видел их в приказном остроге), на дело с ними не ходил, но, встретив их на улице, всякий раз аккуратно брал деньги на вино, «а в приказ их не привел простотою своей».
Караульные солдаты, а то и офицеры приказа неплохо зарабатывали, снабжая заключенных вином. Правда, порой загадочная русская душа выкидывала всевозможные фокусы. Некий Иван Квасников на перекличке оказался изрядно пьян, затеял драку с караульными солдатами, а потом вдруг закричал «слово и дело» (тогдашний термин, означавший, что человеку известно о серьезном преступлении) и на допросе показал, что вино им в камеру принес барабанщик Пушкарев. Пушкарев отболтался – сказал, что эти два зэка им и в самом деле давали деньги на вино, но он, его купив, выпил сам, потому как заключенным пить не полагается. Точных доказательств не было, и барабанщика отпустили восвояси. Однако несколько дней спустя в застенок на пытку привели одного из подследственных, Пестрикова, оказавшегося вдрызг пьяным. Откуда дровишки? От Пушкарева, с барабаном который… На сей раз барабанщика так взяли в оборот, что открутиться ему не удалось, и он пошел прямехонько под военный суд (что, как легко догадаться, сложившийся бизнес не пресекло).
Случались истории и почище. По сложившейся практике арестантов с «легкими статьями» выпускали из камер на всевозможные «хозработы»: выносить параши в Кремлевский ров, чистить снег во дворе, а то и за пределы острога, на Москву-реку за водой, в торговые ряды за квасом – а то и, договорившись с караульными (вряд ли бесплатно), навестить родных, помыться в бане, повидаться с женой, а то и посидеть в кабаке. Иногда честно возвращались, а иногда пускались в бега, прямо в кандалах, напоив в дупель сопровождавшего их солдата.
Существовали строгие предписания, запрещавшие выпускать из острога тех, кто уже был приговорен к смертной казни. Однако в 1749 году из Сыскного приказа бежали именно такие «смертники», числом четверо. Как показал потом тюремный староста Афанасьев, эта четверка сначала отпросилась у дежурного сержанта Ивана Шульгина убирать снег во дворе. Шульгин разрешил, а когда Афанасьев ему напомнил, что эти субъекты из категории тех, кого выпускать нельзя ни под каким видом, попросту пригрозил прибить старосту палкой. Тот плюнул и отступился. Закончив работу, четверка отпросилась у того же Шульгина прогуляться уже за ворота острога, в ближайший кабак. Сержант и на это дал согласие – правда, отправил с заключенными четверых караульных солдат. Вот только потом так и не объявились ни «смертники», ни караульные…
Очень большое распространение получило воровство в банях, на чем опять-таки порой специализировались целые шайки, с четким разделением функций: одни прохаживались среди раздевавшегося народа и высматривали что-нибудь интересное – а высмотрев, прилагали все усилия к тому, чтобы незаметно им завладеть. Другие стояли на улице, у бани, принимали добычу и побыстрее скрывались. Поскольку, как легко догадаться, те, кто тырил в бане, рисковали гораздо больше, ролями постоянно менялись – справедливости ради.
Иногда обставлялось еще сложнее: один или двое воров заводили с потенциальной жертвой дружескую беседу, приглашали посидеть на крылечке, охолонуть после парной (а иногда затевали ссору). Потом третий прибирал оставленные без присмотра вещички, передавал четвертому, и тот быстренько делал ноги – против оставшихся никаких улик, понятно, не было.
Зная о том, что может произойти в бане, купцы и богатые крестьяне пытались обмануть воров, как умели: забивали деньги и драгоценности (перстни, серебряные нательные кресты) в шапки или рукавицы, заворачивали в рубахи, клали в тазы с мыльной водой. Вот только мазурики знали эти штучки наперечет. Случалось порой, что особенно невезучему бедолаге приходилось уходить из бани в буквальном смысле без штанов…
