События 14 июля положили начало «муниципальной революции» – повсеместной смене старых городских властей новыми. Прежних магистратов изгоняли, а на их место приходили революционные активисты-«патриоты». Пример подал Париж. Созданный в Ратуше комитет выборщиков провозгласил себя коммуной (муниципалитетом). Мэром избрали ученого-астронома, одного из лидеров «патриотов» в Национальном собрании, Жана Сильвена Байи, а командующим национальной гвардией (городским ополчением) – маркиза Лафайета. Вслед за столицей революционные муниципалитеты и национальная гвардия появились также в других городах.
Но действительно ли просвещенная элита, неожиданно для себя оказавшаяся у власти (пока только в локальном масштабе), пользовалась осознанной поддержкой низов и направляла их действия? Или, повышая ставки в своей партии против элит Старого порядка, она лишь успешно делала вид, что возглавляет движение народа?
В данном отношении весьма показательна история бывшего министра Жозефа Франсуа Фулона и его зятя, высокопоставленного администратора Бертье де Савиньи. В течение нескольких дней Фулон входил в новое правительство, назначенное королем после отставки Неккера. Когда последний был восстановлен в должности, Фулон уехал в свое загородное поместье. Но вскоре туда добрался слух, запущенный в окружении герцога Орлеанского, о якобы брошенной Фулоном фразе: «Если у народа нет хлеба, пусть ест сено». Либеральный герцог не стеснялся в средствах, стремясь скомпрометировать прежнюю администрацию и расчистить своим людям путь к власти. Однако в наэлектризованной атмосфере тех дней слова убивали не хуже пуль.
22 июля крестьяне и слуги «арестовали» 74-летнего Фулона в его доме и босого потащили в Париж на веревке. По пути его заставляли жевать сено, стегали по лицу крапивой. Стояла жара. Страдавшего от жажды Фулона напоили уксусом. В столице измученного старика без суда вздернули на фонарь в присутствии высших должностных лиц города – Байи и Лафайета. Веревка оборвалась, и тогда Фулону просто отрезали голову. Затем настала очередь Бертье де Савиньи, которого тоже притащили в Париж из его загородного поместья. Ему фабрика слухов Пале-Рояля приписала намерение помешать поставкам хлеба и уморить Париж голодом. Повесили и его, после чего толпа еще долго развлекалась, изощренно глумясь над телами обоих.
О том, сколь ужасным было это зрелище, мы можем судить по письму из Парижа гувернера Мишеля Оливье графине Голицыной:
Одна новость весьма огорчит Вас, мадам. Речь идет о смерти госпожи де Фонтет, которая была похоронена три или четыре дня назад. Говорят, что, оправившись после родов, она пошла к своей модистке, но, выходя от нее и собираясь сесть в карету, увидела изуродованный труп господина Фулона, который чернь волочила по улицам. Она была так напугана, что, вернувшись домой, слегла и с того времени все чахла, пока не умерла.
Можно только догадываться, с какими чувствами взирали на этот народный «суд» Байи и Лафайет, люди просвещенные и, как тогда было принято говорить, цивилизованные. Они не хотели смерти тех, с кем не раз встречались в светских салонах и кто, как они прекрасно понимали, стал жертвой политической клеветы. Но ни тот ни другой не смогли помешать народной стихии. Узнав о пролитой в Париже крови, депутаты Учредительного собрания тоже содрогнулись, и лишь Барнав попытался сделать хорошую мину при плохой игре, высокомерно бросив коллегам: «А так ли была чиста эта кровь?»
Не решилась привлечь убийц к ответу и центральная власть, хотя жертвой расправы стали два представителя высшего эшелона администрации, один из которых всего неделю назад входил в правительство. Но после того, как король несколькими днями ранее фактически капитулировал перед мятежным Парижем, на смерть еще двух человек предпочли просто закрыть глаза.
Известия о случившемся разошлись далеко за пределы Франции. Находившийся тогда в Швейцарии Николай Карамзин рассказывает в «Письмах русского путешественника»: «Я завтракал ныне у г. Левада с двумя французскими маркизами, приехавшими из Парижа. Они сообщили мне весьма худое понятие о парижских дамах, сказав, что некоторые из них, видя нагой труп несчастного дю Фулона, терзаемый на улице бешеным народом, восклицали: “Как же он был нежен и бел!” И маркизы рассказывали об этом с таким чистосердечным смехом!!! У меня сердце поворотилось».
Кровавые эксцессы 14 июля и последующих дней остались безнаказанными, что свидетельствовало о деградации и бессилии власти. Русский посланник Иван Симолин, докладывая в Петербург о происходившем тогда в Париже, вынес французской монархии печальный диагноз: «Надо рассматривать Францию при решении стоящих перед нами в данный момент вопросов как несуществующую».
Новая «жакерия»
В самой Франции весть о парижских событиях и о том, что прежней власти фактически больше нет и теперь «все можно», побудила низы, страдавшие от безработицы и дороговизны, к попыткам улучшить свое положение за счет более обеспеченных сограждан. В ряде провинций прокатилась волна разграблений крестьянами замков и поместий. Такой поворот событий воспринимался современниками как нечто совершенно из ряда вон выходящее. Ничего подобного Франция не знала со времен средневековой «жакерии».
Разумеется, между дворянами-землевладельцами и крестьянами существовало немало противоречий. За свои земельные держания крестьяне вносили владельцу земли – сеньору – определенные платежи и исполняли некоторые повинности. Все это в совокупности составляло так называемый сеньориальный комплекс. Однако к концу XVIII века сеньориальные платежи во многих местах уже фактически превратились в обычную земельную ренту. Общий их объем, как правило, составлял от 10 до 20 % чистого (за вычетом производственных издержек) дохода. Естественно, в такого рода рентных отношениях арендатор всегда заинтересован понизить плату, арендодатель, напротив, стремится ее повысить, что создает почву для противоречий между ними. Тем не менее во Франции Старого порядка с ее развитой правовой культурой подобные конфликты между крестьянами и сеньорами решались обычно в судах.
Гораздо большее недовольство у селян вызывали различного рода традиционные сеньориальные привилегии, экономически не столь значимые, но психологически весьма раздражающие. К их числу, например, относились имевшиеся у дворян привилегии держать крольчатник и голубятню, а также исключительное право охотиться в лесах. Крестьяне же не могли убивать дичь, принадлежавшую исключительно сеньору, – кроликов, голубей и оленей, даже если та приходила кормиться на их поля.
