По лицу Координатора пробежала странная рябь, от которой смазались черты лица. Прохоров до хруста сжал кулаки, выдохнул сквозь сжатые зубы, и рябь исчезла.
— Да… мне все труднее оставаться человеком. Я вмешивался в жизнь вашего мира, фактически управляя судьбами миллионов людей. Я без сожаления отправлял на смерть сотни своих бойцов и вербовал новых, зная, что их наверняка постигнет та же участь. Мало того, я уничтожал у этих людей волю, подчиняя их разум до такой степени, что они умирали с радостью, считая смерть за Монолит величайшим счастьем. Мы отобрали у общества высокие цели, идеалы, чтобы сохранить человечество, мы заразили его деградацией, отупением, чтобы взамен утраченных механизмов естественного отбора или, того хуже, тотальной войны за ресурсы возникла высокая смертность от вредных привычек, новых специфических болезней, преступности. Из двух зол мы выбрали меньшее… но это вовсе не значит, что меньшее зло является малым и безобидным. Поначалу мне было страшно оттого, что наша группа вынужденно взвалила на себя такую ответственность, но, с другой стороны, мы не имели права пускать все на самотек. Человечеству нужно выжить… любой ценой, и вскоре я перестал думать о том, сколько тысяч и миллионов человеческих жизней уносило то или иное наше решение, направленное на то, чтобы сохранить миллиарды. И я даже не раздумывал, считая, что еще две простых человеческих судьбы ничего не решат на чаше весов моей совести. В конце концов, я заслужил такую малость, как нормальное человеческое общение. Доктор говорил, что вы — особенные, настоящие, живые. А ведь именно жизни мне так не хватало здесь. Я вмешался в решение Монолита относительно желания Хип. Теперь мне стыдно за это.
Координатор положил на стол небольшую прозрачную пластинку из, как мне показалось, синеватого витринного стекла. Блеск его, впрочем, был совсем не стеклянным, а каким-то влажным, маслянистым, переходящим в радужные переливы на сколах. Присмотревшись, я увидел, что сколы по краям пластинки, скорее, напоминают грани кристалла.
— Это единственная настоящая вещь здесь, в искусственном мире, Лунь. Мы много лет потратили на то, чтобы взять хоть крошку того вещества, из которого состоит объект номер семьдесят четыре. А он взял и сам отщепил от себя вот этот осколок… после чего дал мне понять, что это его дар вам. Только вам. Для чего, зачем, что он должен сделать — этого я не знаю. Могу только сказать: сохрани его обязательно. Ты поймешь, когда он вам пригодится.
— Наверно, когда сбудется предсказание Дока? — Я пожал плечами. Разговор уже начал меня утомлять, мне хотелось уйти на песчаный берег и думать там свои тихие спокойные мысли, перебирать воспоминания.
— Тот самый конец света? Это всего лишь его предположение, Лунь. Конец нашей цивилизации, может быть, и случился, если бы вы не донесли просьбу Доктора. Теперь же это очень сомнительно. Скорее всего даже невероятно. Верная программа запущена, Доктор знал, что и как нужно пожелать.
Координатор закрыл глаза и едва заметно улыбнулся.
— Он уже на подходе… человек, больше всего на свете желающий вытащить вас отсюда обратно в жизнь, в Зону. И ведет его тот же проводник, что и вас, а это значит, что к Монолиту он дойдет даже мертвым. Всегда находились люди, способные преодолеть все ужасы Зоны и заставы моих бойцов. И даже мы, меняющие мир, не в силах были остановить таких людей… они прорывались к Монолиту, он выполнял их желание. Этот сталкер из их числа. Его желание сильно, и Камень исполнит его так, как надо. И последнее, Лунь. Когда вы вернетесь, дайте знать другим, чтоб не стреляли в моих бойцов. Они будут выходить к вам небольшими отрядами, и вряд ли кто из них сможет вспомнить свое прошлое. Пусть все знают, что не они убивали сталкеров на подходах к ЧАЭС, не они атаковали «Свободу» и «Долг», не пропуская их отряды в Припять, — все это делал я. Большинство из них — неплохие люди, поэтому… не стреляйте, когда они будут просить у вас помощи. Теперь бери подарок и уходи.
— Прощай, — я кивнул, поднимая неожиданно массивную пластинку, которая от моего прикосновения тут же налилась голубоватым сиянием. Ушел я, не оборачиваясь, — находиться в доме Прохорова было уже неприятно. Казалось, воздух в комнатах почернел и стал затхлым, а фигура бывшего ученого приобрела серый, пыльный оттенок и как-то разом иссохла, став похожей на вешалку для пальто.
Мир, привычно-спокойный, прохладный, тихий, едва заметно изменился. На небе уже не было той бездонной чистой синевы — тонкая серая пелена с отдельными пятнами размытых облаков становилась все более плотной, тяжелой. Сильный порыв ветра зашумел в кронах сосен, гладь реки подернулась рябью, на отдельных волнах появились барашки. Хип, сидевшая у входа на террасу, поднялась, посмотрела на меня равнодушным взглядом, зябко повела плечами и отвернулась.
— Что сегодня такое? — бесцветным, медленным голосом спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. — Может, будет дождь? Я давно хотела дождя… с грозой.
— Наверно, дождь будет. На небе видны облака, — сказал я, и Хип вздрогнула, услышав звук моего голоса.
«Тум-м-м-м» — медленный, мягкий удар начинающегося Выброса навалился со всех сторон, заставив мелко задребезжать стекла в оконных рамах. Словно разбуженный этим ударом, резко взвыл ветер, вихрями поднявший с луга мелкий травяной мусор, гулко хлопнула дверь дома, заскрипели шиферные листы на крыше. Откуда-то, видимо, с другой стороны дома, с жалобным звоном выпало окно.
— Выброс… — Я едва расслышал в шуме ветра голос Хип. — В доме есть подвал… Идем?
— Нет. Не нужно.
Вниз, к реке… Выброс? Не думаю, что у меня есть желание прятаться. Возможно, так и надо. Просто пора что-то менять. Во всяком случае, я был уверен в том, что нам Выброс в этом искусственном мире не грозил.
Хип раздумывала недолго. Посмотрев в окна дома, из которых буквально сочилась чернильная тьма, она сошла со ступенек и, задевая ладонью кусты дерена, посаженные вдоль дорожки, начала медленно идти к калитке. Я вдруг вспомнил, что в доме осталось наше оружие и рюкзаки, сталкерская натура пробилась даже сквозь пласты апатии и равнодушия, и мне ничего не оставалось, как броситься обратно в дом.
Внутри было совсем черно… в слабом, мутном свете, пробивавшемся сквозь потускневшие, разом загрязнившиеся окна, я вслепую пробрался в кладовку, ощупью нашарил лямки рюкзаков и две «сайги» — мою и Хип. В почти полной темноте дома, под скрип половиц и слабые вспышки молний начинающейся грозы, без которой редко обходился Выброс, я на несколько секунд успел рассмотреть раскачивающуюся, тощую фигуру посреди комнаты, с которой лохмотьями слезала не то одежда, не то истлевающая плоть. Дом сгнивал так же быстро, как и его бывший хозяин, — с потолка сыпались куски бумаги и крошащаяся на кубики древесина, с уханьем и треском обрушился в погреб пол, натужно трещали балки, одно за другим выпадали стекла из трухлявых рам. В лицо пахнуло крепкой вонью разложения и сырого картофельного подвала — я едва успел выскочить во двор, прежде чем крыша вначале просела, а потом и просто разом рухнула внутрь дома. Облако пыли, закрученное жгутом, стремительно унеслось в наливающееся свинцом небо. Оранжевая молния подожгла тучи темным, багровым пламенем, отчего тьма вокруг превратилась в сумрачный красный день.
