Жажда была сильной, но, несмотря на это, пить я не мог. Очищенная вода почему-то имела отвратительный кислый вкус с оттенком ржавчины. Даже воздух был словно отравлен — он наждачной бумагой царапал горло, обжигал легкие. Но по крайней мере это было лучше, чем боль при каждом шаге. При каждом движении.
Сейчас я лежал, привалившись к стене так, чтобы раненая рука неподвижно покоилась на боку. Так боль почти стихала, если, конечно, быть осторожным, по возможности, не шевелиться и дышать неглубоко, через раз. Тогда получалось даже заснуть, точнее, провалиться в короткий, невероятно яркий бред с пугающими видениями — со вчерашнего вечера у меня начался сильный жар.
Все было тогда сделано так, как надо. Хип перевязала простреленную руку, подложив под бинты инъекционный аппликатор, чуть позже я ввел себе «седатин-5» и антибиотик. Да и сама рана была по «местным» меркам несерьезная: пуля не задела кость, прошла навылет, не повредив крупных сосудов. Все было сделано верно, так, как следует, антибиотики и стимуляторы должны были подавить заражение в зачатке, и я просто не понимал, почему рука начала гнить практически сразу после ранения — научные препараты просто не должны были допустить заражения.
Уже через несколько часов после ранения мне стало понятно, что я очень серьезно, что называется, попал. Уж очень хорошо мне были знакомы и характерное почернение краев ранки, и отек на всю руку, и запах — видел я уже такое. И потому знал, что жить мне осталось максимум пять дней, из которых два последних — в тяжелом, беспросветном забытьи. Хорошо, что Хип пока не в курсе, чем заболел ее Лунь… может, оно и к лучшему. Не стоит ей знать, что это не просто отек раны, а самая настоящая «чернушка» Зоны, заражение, распространяющееся по организму в считанные часы. Пусть эти последние дни пробудет девчонка в уверенности, что это просто «ранка нагноилась, с огнестрельными оно бывает. Скоро пройдет». Не хватает мне смелости сказать ей сейчас, да и не хочу видеть, как будет она убиваться. А Пенка, если что, обратно ее выведет. Мутант она, понятно, но человечнее многих людей будет. Только бы она моей девчонке не проболталась, что «рана плохо, плохо совсем», как вчера сказала мне. И, что самое паршивое, вспомни, Лунь, сколько находил ты «душ» в болотцах за Янтарем? Хоть одну для себя оставил? Нет. Хип надыбала «кусок мяса» еще до того, как ты крышей повредился. Сохранили ценнейшую штуковину Зоны специально для такого вот случая? Естественно, продали, причем ты сам же и сторговал Барину, Зона ему пухом. А как бы оно сейчас пригодилось. Эх… если бы, да кабы. А до тех мест, где «куски мяса» и «души» попадаются, нам и за неделю не дойти. Тем более со сталкером, что «чернушку» подцепил… а ее только один человек во всей Зоне лечить умел. Если человек он был… и галлюцинации уже пошли — да, говорили сталкеры, что жутко травится организм во время этой стремительной, как лесной пожар, гангрены Зоны. И чудилось мне, что не в порядке не только рука, но и тяжело, глухо саднит в груди, как странно похрипывает при ходьбе за ребрами, а «Кольчуга» стала жесткой и неудобной, как древесная кора, почему-то намертво прилипшая к коже. Галлюцинации накатывали тяжелыми, мутными волнами, и в такие моменты я старался не смотреть на Хип. Не знаю почему, но ее лицо становилось землисто-серым, в темных пятнах, и особенно страшно выглядели губы — синевато-белые, бескровные, запекшиеся. И прядь, всегда выбивавшаяся из короткой косы, была не светло-русой, а почти черной, плотной, свисавшей обрывком толстой грязной веревки. Но когда галлюцинации становились особенно невыносимыми, оборачивалась Пенка, ее громадный черный глаз разом убирал жуткие видения и даже как будто облегчал боль.
— Идем, сталкеры. Надо идти. Уже скоро будет Монолит, — повторила она знакомую уже фразу и вела нас дальше, а Хип, снова становящаяся привычной, живой, спросила, мягко коснувшись руки:
— Как чувствуешь себя, сталкер?
…«отлично»…
— Эй, Лунь! Ты чего?
— А… да. Все нормально, родная. Наверно, вздремнул случайно. — Надо же, даже вслух не сказал… значит, полный привет. И Хип обмануть так, чтоб поверила, — задача невыполнимая. Читает она меня, словно книжку.
— Слушай, может, хватит врать? Ты же белый совсем, глаза ввалились, как… как у мертвеца. И губы синие… скажи, что с тобой?
— Воспаление… пройдет.
«Не расскажу. Прости ты меня, Хип. Не хочу рассказывать».
— Врешь ведь… зачем ты врешь? — Подсела рядом, чувствую ее ладонь на щеке, прохладная, свежая такая. — Скоро уже дойдем, сталкерюга, потерпи чуть… может, Пенка чего надыбает, вон, с утра ушла подходящую штуковину искать. Ведь уже Припять прошли, бродяга. Последний бросок остался…
Да, прошли. Знаю, что прошли, причем даже и без приключений — Пенка вела. Не заметил я почти этого города — так, серые полотна боковым зрением. Наверно, потому, что взгляд вниз, под ноги, считал шаги, сжав зубы от дичайшей боли — «чернушка», сволочь, и орать-то нельзя — для местных тварей крик, что запах крови в воде для акул. Не просто рука болела, нет… жгло огнем всю левую половину тела, выкручивало суставы, от жара выступал пот. Тогда я еще надеялся, что Пеночка чего найдет, пока были мы на привалах, но уже три раза возвращалась она пустой… нет в Припяти ни «кусков мяса», ни «душ». Много здесь уникального, редкого хабара, а вот того, что вылечить сможет, найти считай что невозможно. Нет, надо провести инструктаж, пока ясно соображает башка, пока не провалился я в последнее свое забытье. Прости, милая.
— Слушай сюда, стажер… Зона тут, сама понимаешь… так вот, ежели что случится, на Росток ни в коем случае не возвращайся, ясно? ПМК выкинь на фиг, не доходя до первых постов. Что соврать, придумаешь.
— Ты что говоришь, Лунь? Да я…
— Молчи и слушай. Если вдруг Монолита мы не найдем, держись Пенки — она проводник что надо. Возвращайся в «Свободу» или Чернобыль-7, Сионист, Лихо, ну, в крайнем случае Фреон поможет. Зотов тоже нормальный мужик, хоть и «ботаник», в беде точно не оставит.
Хип словно закаменела. Ее рука на моей щеке сначала замерла, потом задрожала.
— Не смей. — Девушка сказала это спокойным, почти ледяным голосом. — Не смей об этом даже думать. Доктор сказал: если мы дойдем, то мы выживем, понял? Значит, дойдем. На себе дотащу, не впервой… ты меня понял?
Ох, и трясет же девчонку… связалась ты со сталкером, бедная. Сколько ни говорил я тебе, что мы своей смертью не умираем, да все, похоже, не впрок — послушает, покивает, и дальше — про наше будущее. Вон, в одном схроне даже на стене углем начертила, какой у нас дом будет, да какой сад, да на словах расписала в подробностях, как жить начнем. И, что интересно, и из Зоны уходить не хочет, причем ни в какую, и на стенах домики рисует. Будущее, будущее… как будто есть оно у сталкера. Однако стоило только чуть заикнуться о том, что после следующей удачной ходки за Периметр больше туда не пойдем, как стажер скучнела на глазах, плечи опускала, даже нешуточно сердилась. Мол, Зона — наше все, ходили туда, и ходить будем, вдвоем, всегда, а что домик свой и речка под окнами, так это мне просто помечтать хочется, а ты, бука, все портишь. Счастье — вот же оно, здесь, с нами под боком, так зачем его за Периметром искать? Что нас там ждет? Бытовуха, ругань с соседями, обрыдлая работа за гроши, серость, серость, и опять серость, способная убить любое счастье, каким бы сильным оно ни было. Поэтому, Лунь, я из Зоны не уйду. Ни за что. Лучше, говорит, здесь ярко и смело жить свободными, чем за Периметром гнить, а что сталкерам старость не светит, так, может, оно и к лучшему? И возразить бы мне, возмутиться, но как тут строгость показывать, когда на шею мне прыг, и одуряющим запахом волос весь мой «руководящий» порыв сметается напрочь. И смех, и веснушки, едва заметные на носике, морщит она его так красиво, когда улыбается, а в глазах веселые чертики пляшут: мол, Хип, я из «Свободы», и черта лысого ты меня переспоришь, со «свободовцами» любые дебаты — дело невозможное. Потому и дурак ты, Лунь, что по сердцу тебе были эти ее мысли. Что сам ты им поверил, особенно когда девчонка твоя со смертью поспорила, кому из них ты достанешься, и даже безносая сдалась перед Хип из «Свободы». Точнее, это ты подумал, что сдалась… а на самом деле просто затаилась. До поры.
