— Два места в ложе первого яруса? — Все занято. — А во втором ярусе? — Ничего не осталось. — В третьем? — Последние билеты только что проданы. Может, желаете места в четвертом ярусе?
Приходится согласиться. Супруги скрываются в коридоре-лабиринте, ведущем к театру; господин бормочет: «Пожертвовать обедом ради того, чтобы тебя запихнули в четвертый ярус!..» А дама приговаривает: «Если бы я знала, что придется сидеть в райке, я бы не стала одеваться так красиво!»
Два молодых человека в дорожных фуражках останавливаются перед гостиницей: «Две комнаты, пожалуйста. — У нас все занято». Юноши делают знак комиссионеру, который несет их багаж, и направляются к другой гостинице. «Две комнаты, пожалуйста. — Да что вы, сударь, у нас уже целую неделю все комнаты заняты». Юноши советуются с комиссионером, и тот ведет их в третью гостиницу. «Одну комнату, пожалуйста! — Все занято». Новое совещание с комиссионером… Он на мгновение задумывается, а затем снова отправляется в путь; незадачливые путешественники плетутся следом, по дороге выясняя отношения. «Если бы мы выехали в субботу, как я предлагал, места бы нашлись. — Не волнуйся, все уладится; смотри, вот гостиница, здесь наверняка есть места. Давай спросим: — У вас найдется комната? — Ага, как же! — отвечает гостиничный слуга. — Комната! Да я даже свою собственную комнату три дня назад отдал одному господину из Страсбурга; сам сплю вот тут (показывает на банкетку); это моя постель, могу уступить». Молодые люди принимают это предложение за глупую шутку и бросают разгневанные взгляды на своего комиссионера. На того внезапно нисходит вдохновение, и он припоминает одну маленькую гостиницу, такую скверную, с такой дурной славой, что это вселяет некоторую надежду. Два пыльных тиса в старых зеленоватых кадках несут караул возле узкой двери; комиссионер сам заводит разговор с несчастным гостиничным слугой, бледным, измотанным и, кажется, находящимся на последнем издыхании. «Мне бы комнату вот для этих господ…» Слуга меланхолически качает головой, что должно означать: ничего нет. У несчастного нет даже сил говорить; усталость лишает его дара речи. Вид провинциала приводит его в трепет; он единственный слуга в этой скверной гостинице — последнем прибежище приезжих, которые оказываются здесь против воли и ворчат по любому поводу; все срывают злость на слуге, а он видит в каждом путешественнике палача, явившегося в столицу единственно для того, чтобы портить ему жизнь. Не стоит расспрашивать его о нравах провинциалов. Он, похоже, сильно пристрастен. Молодые люди явно потеряли надежду. «Как! ни единой комнаты? Нигде, даже в этом жутком трактире?..» Предоставим им продолжать поиски и не будем добивать их сообщением о том, что один известный путешественник обошел пятьдесят две гостиницы, но так и не нашел свободных мест. Одна знатная дама из рода Бонапартов смогла снять только скверную квартиру в пятом этаже. Мадемуазель Тальони тоже примостилась на пятом этаже, но ей-то это не страшно: один прыжок — и она уже дома. Гостиницы переполнены, кафе переполнены, театры переполнены, фиакры переполнены, причем самым элегантным образом: вчера мы видели в одном фиакре целых пять шляп с перьями. О провинция, ты можешь воскликнуть вместе с беарнцем: «Вы узнаете меня в фиакре по моему белому султану!»[594]
Спозаранку рестораторы уже подают обед; с полудня до шести часов вечера окна всех кафе наливаются красной краской: ибо все эти люди, поглощающие обед, красны как раки: один задыхается оттого, что с самого утра осматривал достопримечательности и бегал по музеям; другой горит оттого, что провел две ночи в дилижансе, третий искрится от солнечного удара, четвертый полыхает от ярости: он обрыскал весь Париж в поисках неуловимого должника или пропавшего покровителя, он потерял день, и возмущению его нет предела. И все эти раскрасневшиеся господа набиваются десятками в залы кафе и ресторанов, воздух которых с гибельным упорством наперебой уснащают своими причудливыми ароматами самые разные супы; и все они боятся куда-нибудь опоздать; их манят парижские удовольствия, они торопятся, едят быстро, но не потому, что хотят проглотить побольше еды, а потому что стремятся проглотить побольше впечатлений — и вот почему лица у них пылают. В пять часов пополудни перед Оперой уже собирается толпа. Что дают? Неважно; хороша музыка или плоха, старые балеты представляют или новые, в голосе певцы или не в голосе — для провинциалов это значения не имеет. Должны же они хоть один раз побывать в главной парижской Опере! Они заполняют залу и заполоняют фойе; парижан они оттуда вытеснили и за столичных жителей принимают друг друга; они потешаются над соседями или, что еще забавнее, берут с них пример. Дама из Гренобля восхищается нарядом дамы из Бове, которую принимает за парижскую львицу; она всматривается в изящные очертания ее накидки. Щеголь из Кагора уставился на причудника из Аббевиля, которого он принимает за прославленного денди; он изучает хитроумный покрой его жилета. Эти заблуждения ужасны! Мы заклинаем жителей провинции: будьте бдительны! Было бы слишком обидно привезти домой из столицы образчики эльзасских или беррийских мод! Мы умоляем провинциалов не судить о нас по первому впечатлению; конечно, побывав в Париже, они увидели Париж; но скажем откровенно: парижан они не видели.
О! с какой любовью смотрят провинциалы на Париж, этот постоянный предмет их мечтаний; с каким страхом они с первого дня вспоминают о необходимости рано или поздно его покинуть; как скоро привязываются к нем), пусть даже дела призывают их воротиться домой; как быстро понимают его, как точно угадывают; как тонко провидят за тысячью соблазнов, явленных их взорам, тысячу других, от них ускользнувших, — ибо они успевают узнать лишь самые вульгарные из его красот; они бывают на публичных празднествах, но не бывают на празднествах светских; они видят могучее богатство города, но не видят его элегантной роскоши; они видят тело, но не видят души; видят промышленность, но не видят науки; видят плоды, но не видят трудов, а труды и есть самое великое свершение этого города, этого короля мысли; плоды суть его прошлое, труды же — его будущее. Днем ветреный лицемер притворяется, будто его дело — одни лишь забавы, но зато ночь проводит над компасом и книгами, перед тиглями и перегонными кубами; он меняет благоуханный будуар на продымленную лабораторию; он не знает ни минуты покоя: изобретения и открытия, которые он преподносит вам сегодня, — не что иное, как предвестие новых изобретений и новых открытий, какие он подарит вам завтра. […]
2 июня 1844 г.
Провинциалы, ставшие парижанами. — Господин, разыскивающий птичьи глаза. — Вандомская колонна — мы там были.
— Триумфальная арка — мы там были. — Собор Парижской Богоматери — мы там были
Провинциалы по-прежнему здесь, но их не узнать. Их манеры и повадки переменились полностью; куда делось то простодушное изумление, которое немедленно указывало на их происхождение? куда делись те поразительные уборы, которые обличали их малую родину? куда делись белые остроконечные галстуки, обдуманные с таким тщанием и завязанные с такими претензиями, куда пропали тоненькие черные галстуки, завязанные раз, и еще раз, и еще несколько раз и свисающие до пояса, словно веревочная лестница? куда делись гобеленовые жилеты, зеленые перчатки и часы на ленте из красного бархата? Провинциалы нынче одеты точь-в-точь как элегантнейшие из наших денди, то есть с умной простотой; они ходят, как обычные люди, не вертя головой по сторонам; ничто их не останавливает, ничто не поражает; они в курсе всех событий, они смотрят на мир с превосходным равнодушием, отличающим людей, чье любопытство было не раз обмануто, а симпатии не раз узурпированы; и не сохрани они своего произношения, которое выдает их с головой, и своего языка, который не утратил грамматической невинности, их запросто можно было бы принять за чистокровных парижских зевак.
