Рев самолетных двигателей вернул наше внимание к тому, что болезненно волновало нас в первую очередь, и, обернувшись к окну, мы увидели огромный лайнер, выруливавший к взлетной полосе. Мы наблюдали за ним молча. По моему лицу струились слезы, а с губ срывались тихие всхлипы. Келлан продолжал гладить меня по спине и прислонился ко мне головой, время от времени касаясь губами волос. Я вцепилась в него, и, когда самолет скрылся из поля зрения, уронила голову на плечо Келлану и безудержно разрыдалась.
Он позволял мне держаться за себя, пока моя боль если не унялась, то хотя бы ослабела. Когда я начала икать и пытаться отдышаться, он бережно, но твердо убрал меня со своих колен. Я попробовала упереться, совсем уже возмутительно цепляясь за его одежду, но Келлан настойчиво избавился от меня и встал.
На лице его была написана решимость. Мне пришлось опустить глаза и уставиться в пол. Я ненадолго вообразила, будто мы воссоединились в скорби, но, вероятно, ошиблась. Выражение лица Келлана было отнюдь не восторженным от перспективы моего возвращения. Казалось, он собирался попрощаться вторично. Мне не хотелось этого слышать.
Я пялилась на свои колени, когда его рука осторожно коснулась моей макушки, и я неуверенно взглянула в поразительно безупречное израненное лицо Келлана. На его губах играла мягкая улыбка, а глаза чуть потеплели, хоть и остались печальными.
– Машину вести сможешь? – спросил он негромко.
Горе едва не захлестнуло меня вновь при мысли, что мне придется ехать домой одной и сидеть в пустой квартире. Я хотела ответить ему, что нет, он нужен мне, что я должна остаться с ним и нам необходимо отыскать тропинку, которая соединит нас вновь и уведет от моей ошибки. Но я не смогла. Кивнув утвердительно, я приготовилась к тому, чего боялась всегда, – одиночеству.
Келлан кивнул и протянул мне руку. Я крепко схватила ее, напитываясь его теплом, и он помог мне подняться. Моя ладонь легла ему на грудь, ощутив повязку, и Келлан поморщился от боли. Я не тронула ребра, рука покоилась на грудных мышцах, и его страдание было непонятно. Возможно, травмы оказались серьезнее, чем я думала. А может быть, ему просто не понравилось мое прикосновение.
Келлан отвел мою руку, но удержал пальцы. Мы стояли лицом друг к другу – близко и в то же время неизмеримо далеко.
Я выбрала его, а потом бросила. Простит ли он это когда-нибудь?
– Прости меня, Келлан, я ошиблась.
Объяснять я не стала. Не смогла, так как горло мое сомкнулось и говорить дальше было невозможно.
Взгляд Келлана затуманился, он кивнул. Понял ли он, что я имела в виду? Что считала ошибкой свой уход от него, а не любовь к нему? Объяснить это я не могла, а он и не спросил меня. Я машинально вскинула подбородок, когда он склонился ко мне. Наши губы встретились на полпути, нежные и страстные, разомкнутые перед полным погружением в чувство единения. В десятки мелких, голодных, недостаточно долгих поцелуев, которые пришпорили мое сердце.
Наконец Келлан заставил себя остановиться. Он отпрянул, пока дело не зашло слишком далеко и мы не отдались на волю сексуального напряжения, всегда существовавшего между нами. Отпустив мои руки, Келлан неохотно отступил от меня:
– И ты меня прости, Кира. Еще увидимся.
С этими словами он повернулся и ушел, оставив меня в горестном смятении задохнувшейся, одинокой. Его прощание эхом звучало в ушах. Я была на сто процентов уверена, что он сказал это не всерьез, и не сомневалась, что видела Келлана Кайла в последний раз.
Каким-то чудом я добралась до дома, ибо перед глазами все плыло, но я ухитрилась ни в кого не врезаться по пути. Но нет, все слезы я приберегла для подушки в форме сердца, которую где-то выклянчила для меня сестра. Я промочила ее насквозь, после чего заснула как убитая.
* * *
На следующий день, когда я проснулась, мир показался немного светлее. Возможно, из-за того, что туман в голове рассеялся, а синяки меняли окраску, и это свидетельствовало о каких-то выздоровительных процессах, идущих где-то в моем организме. А может быть, это было вызвано завершением болезненного разрыва с Денни, по поводу которого мне больше не придется тревожиться. С делом – с нами – покончено, и мне было хорошо, пусть даже эти слова ранили мое сердце.
Душ и одевание принесли еще большее облегчение, и я, глядя в зеркало на свой ушибленный череп, задалась вопросом о дальнейшем. Мне, безусловно, нужна работа. И я должна наверстать упущенное в учебе. Покуда я поправлялась, зимние каникулы уже начались, но несколько телефонных звонков от моего доктора, меня самой и – что удивительно – от Денни предоставили мне отсрочку, и я могла отработать занятия, которые пропустила. И если поднажать, то я не сомневалась, что управлюсь до начала семестра.
Стиснув зубы, я решила, что так и поступлю. Пусть я лишилась работы, парня, любовника – у меня, если я хорошенько постараюсь, могла остаться моя драгоценная стипендия. А коль скоро это удастся, тогда возможно – только возможно, – что мое сердце исцелится так же медленно и верно, как и голова.
Денни позвонил через два дня прямо перед нашим с сестрой отлетом домой на Рождество. У родителей уже были приготовлены билеты для нас с Денни, и тот, что предназначался ему, переписали на Анну. Они были глубоко расстроены, когда я сказала им, что у нас с Денни ничего не вышло. Еще они два часа мариновали меня, допытываясь, когда я вернусь в Университет Огайо.
Денни рассказал мне о своей новой работе и скорой встрече с семьей. Он был искренне счастлив, и я заразилась его хорошим настроением. Конечно, голос Денни все-таки дрогнул, когда он пожелал мне веселого Рождества, за чем немедленно последовало «Я люблю тебя». Похоже, это вырвалось у него бездумно, и между нами воцарилось молчание, пока я соображала, чем ответить. В итоге я заявила, что тоже люблю его. Так оно и было. Между нами навсегда сохранится толика любви.
На следующий день мы с сестрой запасались смелостью перед свиданием с родителями. Анна искусно закрасила мне чуть желтевший синяк и поклялась не рассказывать о случившемся маме и папе – иначе те ни за что не позволят мне вернуться в Сиэтл.
Перед выходом из спальни я в сотый раз перерыла комод в поисках цепочки, подаренной Келланом. Я хотела носить ее ежедневно – иметь при себе его малую часть, раз уж давно не видела его самого, но я так и не могла найти ее с того самого вечера, когда он вручил мне подарок. Какая-то часть меня боялась, что цепочка потерялась или была украдена в неразберихе. Другая – того, что Келлан вздумал ее забрать. Этот сценарий был едва ли не худшим, как если бы он забрал свое сердце.
Найти цепочку никак не удавалось, и мне предстояло покинуть город без символического воплощения Келлана, – это глубоко меня ранило.
Вернувшись к своей семье, я почувствовала себя странно. Атмосфера была сердечной и гостеприимной, меня затопили детские воспоминания, но это место больше не представлялось мне домом. Казалось, что я приехала к закадычным друзьям или к тетушке. Уютно, знакомо, но мне не хотелось здесь оставаться и окунаться в эти чувства. Я хотела домой, к себе домой.
