Средний. А бабушка у меня такая интеллигентная. Громко так, на всю улицу, говорит:
– Светочка, ты по Большому пойти хочешь, или по Малому?
– Смешная у тебя Москва.
– У меня Москва разная.
Она откинула назад волосы, положила под голову свою сумку, легла, уставившись в небо.
– В детстве одна была. Строгая, интеллигентная, как моя бабушка. Как ВДНХ. А сейчас болеет. Смотрит настороженно своими резными фасадами, ничего хорошего не ждет от времени. По вечерам таращится лупоглазыми изваяниями на могильные рекламные огни. А утром смотришь – бодрятся дома-вояки, старые гусары, невыбитые зубы древней Москвы. Морщатся от приклеившихся парусиновых палаток, от бородавок-кондиционеров. Смотрят, как закатывают в асфальт память, как течет новое время по луженым широким проспектам. Как новые люди наполняют ее, словно лес дровосеки… На Красной площади голуби выше звезд, а люди – такие крохотные, как букашки. На Тверской люди – как старинные картины. Ходят под руку с гордостью, кланяются своим отражениям в витринах. На Таганке – всегда суматошные, бегут куда-то, ловят руками счастье. То догнать не могут, то пробегают его навылет. А кому оно потом нужно, счастье навылет?.. На Красной Пресне – всегда красным-красно. Иногда от флагов, иногда от крови. На Лубянке – ветер и люди с холодными глазами. На Патриарших – по-прежнему черные коты, революционные матросы и недобитая белогвардейщина. Сидят на скамейках, играют в шахматы, плюют в воду. В воде шипит прошлое, бурлит, не остывая. Везде вавилонский гомон. И только в Тихом тупике всегда тихо.
– А я по-прежнему живу на улице Вечно Золотой Осени, – сказал Том.
– Что, прям так и называется?
– Ага. 50 лет Октября.
Над черной мглой моря уже высоко поднялся серебряный леденец луны. Подул ветер, донес из поселка звуки музыки. Тихо курлыкало, шлепалось под ногами море, вдали, тая в теплой тьме, зазывал огоньками недостижимый лайнер.
– Ну вот, опять ты молчишь…
– Это только с тобой.
– Спасибо.
– Мне кажется, что когда-то, когда у людей еще не было языка, тишина была совсем другой. У тишины самый совершенный звук, как у воды вкус. В нем все сказано, и нет ничего лишнего.
– Расскажи еще что-нибудь.
– Что именно?
– О звездах.
– О звездах… Пояс Ориона. Те три звездочки, что я тебе показывал. Если провести по ним линию, то мы упремся вон в ту звезду, Альдебаран. Это тоже гигант, как и Бетельгейзе. К нему летит спутник Пионер-10. Представляешь, он прилетит на Альдебаран через два миллиона лет.
– Это грустная история. Мы уже умрем.
– А может, заново родимся. Где-нибудь на другой планете.
– А ведь если мы родимся не на земле, то станем инопланетянами, – засмеялась она. – Ты веришь в инопланетян?
– Конечно. Иногда мне самому кажется, что я инопланетянин. Будто какая-то пелена спадает с глаз. Только интересно, зачем человек их ищет? Наверное потому, что когда-то потерял себя. Знаешь, в детстве я страшно хотел полететь в космос. А вот теперь думаю, что делать там нечего. Сплошная пустота и радиация. А дома… Мы все хотим сбежать из дома, куда угодно. В космос, в Крым. Все человечество хочет сбежать от себя, потому что тут все проблемы, внутри.
Ему очень хотелось прижаться к ней, обнять, поцеловать ее в щеку, в губы, но…
– А вот этот друг твой, Славик. У вас с ним все серьезно?
– Тебе правда интересно? – Она поднялась, посмотрела куда-то в горизонт.
– Конечно.
– Ухаживает. Замуж предлагает.
– А ты?
– А я еще не решила. Он совсем другой. Серьезный, взрослый совсем…
– Ты с ним целовалась?
– А ты язва. Ладно, ты лучше о себе расскажи, а то все я да я. А что вы играете?
– Панк играем. Монгол у нас на барабанах, я на соло.
– Па-анк… А ты знаешь, что у панка нет будущего?
– Конечно, – засмеялся Том. – No future for you, как пел Sex Pistols. Или, как там у еще… No fun, no way, no fun.
– Нет, я не об этом. Панк – как движение. Хиппари могут жить, тяжеляк всякий. Рэперы, попса, кто угодно. А панк в чистом виде быть не может.
– Это почему же? Мы есть. Куча групп есть. И до нас были, и после будут.
– Это не движение. Это просто стихийное сборище индивидуалов. Смотри сам. Панк основан на анархизме, так? Но если ты принадлежишь к какому-то движению, то теряешь личность, приносишь свою свободу на алтарь ради чего-то общего. Так?
– Вроде да.
– Ну вот и все. Анархизм – это личность. А если ты жертвуешь личностью ради движения, анархизма уже как бы и нет. Это противоречие неразрешимо. Поэтому простая совокупность анархистов будет всегда слабее любого другого движения, которое готово жертвовать частным ради общего. Анархизм – это всегда броуновское движение.
– Тогда я вступлю в броуновское движение! – засмеялся Том. – Но вообще это не твои слова. Они слишком…
– Умные?
– Серьезные.
– Это мне Славик рассказывал. – Она бросила в воду камушек.
– Какой у тебя Славик всезнающий.
– Такой… Ух ты, смотри! Смотри!
– Что там?
– Да смотри же! – Она нашла еще камень, снова бросила его в воду. Камень хлюпнул брызгами, оставив за собой уходящий в глубину длинный зеленоватый след.
– Еще не понял? Отвернись. – Она сбросила с себя платье, разделась донага, свела над головой руки, и, разбежавшись, красиво прыгнула в воду. И вдруг – вся засияла зеленым светом.
– Гляди! Такое редко бывает! – крикнула она, проводя рукой по воде. – Я читала о таком. Планктон светится только тогда, когда море тихое.
За ее рукой бежала светящаяся зеленая полоска. Том нащупал камень, тоже бросил в воду. Море вспыхнуло фосфоресцирующей вспышкой.
– Ну что? Прыгнешь? – Она повернулась, и, вытянув руки над головой, сделала несколько красивых сильных взмахов, а потом нырнула.
Том увидел, как две фосфоресцирующие дуги, то разгораясь, то исчезая, уходят все ниже, под воду и растворяются в глубине.
– Ну как? – вынырнув в светящемся ореоле, спросила она.
– Я думал, ты сгоришь! – сказал он.
– Ну так что?
«Вот оно все рядом, и ночь, и море, и любимая девушка. Но почему же я, дундук, сижу здесь?» – обожгла голову мысль.
Он разделся, пробежал по волнорезу и прыгнул в воду вперед ногами. Вода хлюпнула под ним, разлетевшись тысячами ярко-зеленых звездочек.
– Ух ты! Здорово!
Они долго держались рядом, у волнореза.
Светка смеялась, говорила что-то про поселок, про детство. На ее ушах поблескивали, как бриллианты, две капельки. Том любовался ею. Чтобы держаться на поверхности, она помогала себе руками, и от этого движения зеленый неровный огонь освещал ее грудь.
– В твоих глазах озера. В душе моей… – Он вдруг притянул ее
