вдвоём воспитываем детей, являемся самодостаточной семьёй, а не укрепляем её иллюзий, что быть одиноким – норма. Лучше бы она, а не Аня попала под машину.
– Мне она запомнилась совершенно иной. Зачем ты это говоришь? Я не о том тебя спрашивал.
– А чтобы ты понял, что ничего ценного я бы ей в жизни никогда не отдал.
– Так она тебя ни о чём не просила, она и мамины вещи забрала из морга, и хозяйничала в нашем доме после её гибели.
– Я, конечно, понимаю, что ты, как и любой творец, гордишься своим произведением, однако, поверь мне, тогда всем было не до портрета, если о нём и вспоминали, то только вскользь, набегу, и быстро забывали.
Аркадий был озадачен. Ситуация вдруг предстала в таком субъективном свете, что, казалось, гроша ломаного не стоит. Он действительно мог приревновать и раздуть в своём воображении значение портрета до невероятных размеров, тех, которых тот просто не имел. Молодой человек пошёл на попятные.
– Пусть так. Может, с моей стороны и в самом деле имеет место некоторое тщеславие…
– Признавать такое в юные годы есть признак большого ума. Жаль, конечно, что ты сам до этого не додумался, но ничего, дело молодое. Повторю ещё раз: по доброй воле я бы Елене Борисовне никогда ничего не отдал, тем более из ценных вещей. Не скажу, что мы могли бы стать героями посредственных анекдотцев о тёще и зяте, но она нам сильно мешала, вселяла в Аню нелепые иллюзии, даже хотела нас развести.
Если бы Аркадий не был его семьёй, Геннадий Аркадьевич никогда бы не произнёс последней фразы, а с холодностью закоренелого социопата остановился на полуправде. Но он сказал, и та восстановила смешавшийся было строй мыслей молодого человека.
– Так это всё-таки правда? – с горечью и омерзением более к самому себе, чем к кому бы то ни было ещё, прошептал он. – Я слышу об этом уже в третий раз. Вы действительно собирались развестись, потому что мать тебе изменяла, из-за чего ты её и убил.
В его словах не чувствовалось ни капли злобы, лишь грусть и разочарование. Многоопытный делец внезапно растерялся, он полагал, что дело сделано.
– Не могу понять, почему ты вдруг так подумал? – Но казалось, теперь он не может убедить даже самого себя, картина его преступления выглядела столь просто и отчётливо, буквально стояла перед глазами, что любые слова были излишни. – Зачем ты это сказал? Всё не так просто, то есть всё совсем не так, я не убивал, это был несчастный случай, кто-то на машине… не смогли найти… Да, у нас не всё было ладно, но не убивать же из-за житейских передряг, это слишком, мало ли у кого какие трудности в жизни. Если бы все так поступали, то в живых никого бы не осталось.
– Нет, меня ты не обманешь. Ты и себя толком не смог обмануть, теперь я вижу. А мотив совсем не пустяковый, для тебя не пустяковый, ведь мать с полным правом могла претендовать на половину твоего состояния, и нас с сестрой она бы тоже забрала. Я не понимал, не понимаю и никогда не смогу понять, почему материальное благополучие так много для тебя значит, почему так много для тебя значит семья, для меня твои ценности как зашифрованные вести с далёкой планеты, но я вижу, я чувствую, что это именно так. Ты бы посмотрел на себя со стороны, когда речь заходит о деньгах, ты превращаешься в злого карлика, сидящего в пещере на куче золота, и ничего кроме него тебе не нужно.
– Для меня не деньги имеют значение, для меня имеет значение моё дело, как для тебя живопись, иначе что я без него? Но лишать жизни близкого человека я никогда бы не стал, даже если бы речь шла обо всех богатствах мира.
– А из-за уязвлённого самолюбия? Из-за него стал бы? Я думаю, тогда ты не отдавал себе отчёта в своих действиях, но остро переживал из-за того, что теряешь семью, теряешь состояние, все твои усилия идут прахом, твоя жизнь ничего не стоит, раз её можно разрушить в одно мгновение, и поступал по наитию, потому и с максимальной жестокостью. Твои глаза застлала горечь и обида, тебя ранили в самое живое, и ты инстинктивно защищался. Вокруг тебя не осталось бы никого, а от твоего дела – лишь кусок. Такого ты не мог допустить.
– И ты думаешь, с её смертью мне стало легче? Ты сам себя слышишь? Ты слышишь, какой несёшь бред? Я понимаю, художники ранимые творческие натуры и прочее, но ты перешёл все мыслимые границы. Ты прав, я не вполне осознавал, что ждёт меня в будущем, потому я и не мог сделать то, в чём ты меня так жестоко обвиняешь. Пусть я достиг определённого уровня, которого не хотел терять, но всё это преходяще…
– Хватит, – Аркадий вынул из кармана пистолет. – Как ты не понимаешь, что для меня твои доводы – пустой звук? Всё, что ты сейчас сказал – плод многолетних размышлений, но тогда в твоей голове были совсем другие мысли. И не считай меня сопляком или невежей, которому можно задурить голову. Это не просто болтовня, это моя жизнь, это твоя жизнь, это её жизнь, – его голос звучал отчётливо и ясно, будто речь добросовестного актёра, репетирующего в ночной тиши пустого зала перед завтрашней премьерой, а по телу разлилась гнетущая маета как после изнуряющего физического труда.
– Откуда он у тебя? – вдруг спокойно спросил Геннадий Аркадьевич.
– Что? Нашёл у деда на балконе. Он заряжен.
– И ты намерен его использовать?
– Да… Не знаю… Зависит от тебя.
– От меня уже ничего не зависит, оружие в твоей руке.
– От тебя зависит абсолютно всё, правду знаешь только ты, и только ты можешь её рассказать.
– Для чего? Я сейчас забочусь не о себе, не о собственной жизни, я переживаю за тебя. Вся трагедия заключалась в том, что Аня не изменяла и не собиралась разводиться, для неё это было понарошку, игрой вздорной, мечтательной, но неиспорченной натуры, которая не знает ни себя, ни других, не понимает, как на её поведение отреагируют даже близкие люди, если воспримут его всерьёз, потому что сама она ничего кроме своих творческих грёз всерьёз не воспринимала. Теперь бы я так не поступил, был молод, как и ты сейчас. Не делай этого, будешь раскаиваться всю жизнь. Думаешь, я не страдал, что с меня всё, как с гуся вода? Страдал. Я сам себя
