верят, что если они погибнут в огне, их души не попадут в Послесмертие.
Биссаро уставился на меня белесыми глазами. Умоляющим жестом протянул ко мне огрызок рабочей руки:
– Не надо.
Я видел, как он потянулся за мечом, которым не умел пользоваться, и рассмеялся. Меч так и валялся в его каюте до сих пор.
– Ты предал короля Фюримера. Я Палач Короля. Твоя душа не попадет в Послесмертие Тавантинсуйу.
Добрый капитан покинул владения короля Фюримера, полный радужных планов, надеясь сбежать от того человека, которым стал, и все, что он увидел, – как гибельные заблуждения, порождения его собственной депрессии, уничтожают его мечты.
– Ты видел, как я кормил рыбок, – прошептал Биссаро. – Я помню, когда физический распад был моей единственной целью. Даже полное ничто лучше этого.
Его глаза встретились с моими.
– Сделай это, – сказал он.
Мой единственный друг. Я всхлипнул. Слов не было, дар речи покинул меня тоже. И я выпустил пламя.
Этот огонь даже боги увидели со своих небес.
Под стенами Зиннлоса
Мы с капитаном едем бок о бок, пот хлюпает в складках моего жира и пятнает одежду. Краем глаза я наблюдаю за капитаном. Он сгорбился в седле, и его когда-то синяя, едва не хрустящая от чистоты форма покрыта кроваво-красной пылью пустыни, окружающей Зиннлос. Его вид разрывает мое сердце, и я отвожу взгляд. В тот день, когда мы покинули Граухлос, его родители погибли во время последней зачистки старой аристократии, устроенной Теократом. Их земли и владения конфисковали, вся семья капитана угодила в клетки для предателей, в которых их тела и разложатся после того, как несчастные умрут от голода. Клетки вывесили на всеобщее обозрение. Мы видели их, когда выезжали из города; капитан даже не взглянул на них. Не осмелился. Если бы они не отреклись от него, когда он вступил в ряды армии Теократа, он разделил бы их судьбу. Но годы безупречной службы не очистили его от подозрений. Доверие – то, чего требует и получает Теократ, а не то, что он дает. Я не мог отделаться от мысли, что капитана послали в Зиннлос на смерть. Я знал, зачем я здесь, но не осмеливался поделиться этой истиной. Мое молчание было почти предательством.
Я знал все прегрешения капитана так же, как он знал мои. Иногда я думаю, что именно это знание больше, чем что-либо другое, было основой нашей дружбы. Как можно судить другого, не осудив себя? Заметьте, не то чтобы мы сами себя не осуждали. Отнюдь. Как бы я ни любил его, я оставался достоин только презрения. Без надежды на искупление.
Вера определяет реальность, и убеждения сумасшедших могут быть по-настоящему опасными. Мы, сломленные, можем верить настолько сильно, что наше безумие воплощается в действительность. Психическая нестабильность – источник моего могущества – оставила от моей личности жалкие ошметки и сделала меня тем, кто я есть. Теократ нашел применение и этим ошметкам. Он подпитывал их напоминаниями о моих преступлениях и разжигал мою ненависть к себе, чтобы использовать всплески силы, которые безумие давало мне. В те моменты, когда я находился вне его власти, я его ненавидел. Он небрежно играл на моих чувствах, и я хотел наказать его за это.
Хотел его сжечь.
В остальное время я любил его и поклонялся ему. В таком состоянии думать об измене сложно. Практически невозможно.
Конь капитана выглядит даже более подавленным, чем его всадник. Двигаясь сквозь клубы кроваво-красного песка, капитан рассматривает кончики пальцев на левой руке – они почернели. Когда-то гордый боевой скакун волочит копыта, они стали слишком тяжелыми для него. Его когда-то прямая спина провисла. Седло и попона покраснели от песка и лошадиного пота и натерли бедному зверю бока до крови.
Позади нас шагает взвод дисморфиков, тяжеловесных пародий на физическое совершенство. Для них не составляет никакого труда держаться вровень с нашими измученными лошадьми, мускулистые руки и ноги, в обхвате толще многих деревьев, двигаются идеально синхронно. Я вижу оценивающие взгляды, которыми они окидывают своих товарищей, и представляю себе, что происходит в их головах – «Его руки больше моих? Моя левая нога более мускулистая, чем правая? Выгляжу ли я однобоко? Мне придется поработать над этим вечером, когда мы остановимся на привал».
Маленькие умы в больших телах. По крайней мере, так я говорю себе. Было бы несправедливо, если бы им достались и такие тела, и высокий интеллект, в то время как я не блистаю сообразительностью, и притом еще и жирный, и страшный.
Эти люди не находились под командованием капитана. Они просто последовали за нами, когда мы двинулись на соединение с армией, уже осадившей Зиннлос. В отличие от меня, капитан не получил никаких четких приказов, когда мы покидали Граухлос. У меня же заданий было два. Я должен был следить за своим единственным другом, за каждым проявлением его возможной нелояльности, и разобраться с ним при необходимости. Так же в том случае, если все остальные потерпят неудачу, я должен был применить свое могущество хассебранда против императрицы Зиннлоса.
Но у меня были свои планы.
Императрица Зиннлоса – единственная, кто может заставить разжаться железную хватку, в которой Теократ держит сердца и умы своих подданных. Пока она жива, Теократ будет знать, что и на него есть управа, и этот страх будет сдерживать его при принятии решений и в выборе действий.
Я думаю, Теократ хотел, чтобы капитан не прошел проверку на лояльность. Или же это задание – проверка моей собственной верности?
Я провожу рукой по лысой голове и сальной челке – это все, что осталось от моих черных волос. Рука покрывается красновато-коричневой пылью и потом.
– Капитан?
На миг мне кажется, что он меня не слышит – продолжает рассматривать кончики своих пальцев. Наконец поднимает голову и смотрит в мою сторону безжизненными серыми глазами.
– Да?
Я киваю на его руку, которую он все еще держит перед собой.
– Неужели это… – я не могу закончить вопрос.
Капитан уже так долго пребывает в подавленном состоянии, что я с трудом припоминаю, каким он был раньше. Я давно опасаюсь, что он может попытаться покончить с собой.
– Думаю, да, – отвечает он, ни единого намека на какие-либо чувства нет в его голосе.
– О, – говорю я. – И уже… все?
– Да, уже, – он потирает кончики пальцев большим, который тоже начинает сереть. – Я ничего не чувствую, – на его лице появляется тень улыбки. – Мои пальцы ничего не чувствуют, – поправляется он.
– О-о, – а что еще тут скажешь? Что
