вам никогда не приходилось заниматься неприятным делом.
Хозяин гостиницы принял их с большой таинственностью: свободные комнаты были, и вместе с тем их не было.
Дело в том, что хозяин дал знать в префектуру; гостиницы, боявшиеся притеснений со стороны жандармов и агентов полиции, получили приказ не предоставлять помещений сторонникам господина Меробера.
Префект господин Буко де Серанвиль разрешил отвести комнаты гг. Левену и Коффу.
Едва они ступили за порог, как следом за ними вошел какой-то юноша, прекрасно одетый, но, наверно, вооруженный пистолетами, и, не говоря ни слова, вручил Люсьену два экземпляра маленького памфлета в восемнадцатую долю листа, в красной обложке и очень скверно отпечатанные. Это было собрание всех ультралиберальных статей, помещенных господином Буко де Серанвилем в «National», в «Globe», в «Courrier» и в других либеральных газетах 1829 года.
– Недурно, – сказал Люсьен, – он хорошо пишет.
– Какая напыщенность! Какое плоское подражание господину де Шатобриану! Все слова он употребляет в значении, отличном от общепринятого.
Их беседа была прервана появлением полицейского агента, который с фальшивой улыбкой, засыпав их кучей вопросов, вручил им два экземпляра памфлета в восьмую долю листа.
– Э, черт возьми, да это наш собственный, – воскликнул Люсьен, – это тот, что мы потеряли, подъезжая к Блуа, это самый настоящий Торпе!
И они снова погрузились в чтение статей, которые некогда в «Globe» создали славу господину Буко де Серанвилю.
– Пойдем к этому ренегату, – предложил Люсьен.
– Я не согласен с вашим определением. В тысяча восемьсот двадцать девятом году он верил в либеральные доктрины не больше, чем верит нынче в устойчивый общественный порядок и мир внутри страны. При Наполеоне он пошел бы на смерть, чтобы стать капитаном. Единственное преимущество лицемерия тысяча восемьсот девятого года перед лицемерием тысяча восемьсот тридцать четвертого года заключается в том, что лицемерие, бывшее в ходу при Наполеоне, должно было идти рука об руку с отвагой, то есть с такой чертой характера, которая в военное время почти не допускает притворства.
– Перед людьми тогда стояла высокая и благородная цель.
– Благодаря Наполеону. Призовите на французский престол кардинала Ришелье – и вся пошлость Буко, все усердие, которое он тратит на переодевание своих жандармов, будут, быть может, направлены на что-нибудь полезное. Несчастье этих бедных префектов в том, что поставленные перед ними цели требуют от них только качеств какого-нибудь нижненормандского прокурора.
– Один нижненормандский прокурор получил империю и распродал ее своим кумовьям.
Отдавая дань столь возвышенному, поистине философскому образу мыслей, взирая на французов девятнадцатого века без ненависти и любви и видя в них только машины, управляемые распорядителем государственного бюджета, Люсьен и Кофф вошли в здание канской префектуры.
Лакей, одетый с редкою для провинции тщательностью, ввел их в весьма изящную гостиную. Портреты всех членов королевской фамилии, писанные маслом, украшали эту комнату, которая пришлась бы впору любому со вкусом обставленному парижскому особняку.
– Этот ренегат заставит нас ждать здесь минут десять. Принимая во внимание наш чин и его чин, а также его загруженность делами, надо признать это в порядке вещей.
– Я как раз захватил с собою брошюру в восемнадцатую долю листа с его статьями. Если нам придется ждать его больше пяти минут, он застанет меня погруженным в чтение его трудов.
Молодые люди грелись у камина; Люсьен, взглянув на стенные часы, увидел, что пять минут, отведенные им на ожидание, уже истекли; он уселся в кресло, спиною к двери, и продолжал беседу, держа в руке памфлет в восемнадцатую долю листа в красной обложке.
Послышался легкий шум, и Люсьен сразу углубился в чтение памфлета.
Дверь открылась, и Кофф, который сидел спиною к камину и которого сильно забавляла встреча этих двух фатов, увидел на пороге крохотного, низенького, очень тощего и весьма элегантного человечка; на нем уже с утра были надеты черные в обтяжку панталоны с чулками, обрисовывавшими икры, быть может, самой худощавой пары ног во всем его департаменте. При виде памфлета, который Люсьен положил себе в карман лишь через пять-шесть убийственных секунд после появления господина де Серанвиля, лицо префекта залилось темно-багровой краской. Кофф заметил, как судорожно подергивались углы его рта.
По мнению Коффа, тон Люсьена был холоден, по-военному прост и слегка насмешлив. «Странно, – думал Кофф, – как мало нужно времени, чтобы военный мундир наложил свой отпечаток на характер француза, который его носит. Этот, в сущности, славный малый был солдатом – и не бог весть каким солдатом! – всего лишь десять месяцев, а между тем всю жизнь его нога, его рука будут говорить: «Я – военный!» Не удивительно, что галлы были самым храбрым народом в древности. Удовольствие нацепить на себя знаки военного отличия вносит полный переворот в душу этих людей, но вместе с тем навсегда сообщает им две-три добродетели, против которых они уже никогда не погрешат.
В то время как Кофф предавался подобным философским размышлениям, не лишенным, пожалуй, некоторой зависти, ибо Кофф был беден и нередко думал об этом, между Люсьеном и префектом уже завязался серьезный разговор о выборах.
Маленький префект говорил медленно, тщательно заботясь об изысканности оборотов речи. Однако было видно, что он сдерживается. При упоминании о политических противниках его глазки загорались, а рот судорожно сжимался. «Либо я сильно ошибаюсь, – решил Кофф, – либо это на редкость злая физиономия. Она приобретает особенно забавное выражение, когда он произносит слово „господин“ в сочетании с фамилией Меробер, что происходит ежеминутно. Возможно, что этот человек – фанатик. Мне кажется, он был бы способен приговорить Меробера к расстрелу, если бы мог беспрепятственно привлечь его к военному суду в составе такой солидной коллегии, как та, которая осудила полковника Карона. Возможно также, что один вид красной брошюры смутил до глубины души этого „политика“. (Префект только что обронил фразу: «Если я когда-нибудь стану политиком…») Этот забавный хлыщ еще мечтает сделаться политиком! – думал Кофф. – Если казак не покорит всей Франции, наши политические деятели станут Томами Джонсами, вроде Фокса, или Блайфилами, вроде господина Пиля[109], а господин де Серанвиль станет в лучшем случае обер-камергером или генеральным докладчиком в палате пэров». Было очевидно, что господин де Серанвиль проявляет в отношении Люсьена слишком большую сдержанность. «Он принимает его за соперника, – решил Кофф. – А ведь этому тщедушному фату, наверно, года тридцать два – тридцать три. Левен, честное слово, ведет себя неплохо, замечательно спокойно, с наклонностью к вежливой иронии, безупречной по тону. И внимание, с которым он следит за своими манерами, стремясь сообщить им крайнюю сухость и устраняя из них всякую игривость, нисколько не мешает ему следить
