стояла дыбом, как волна при сильном ветре. — Посмотри, как я живу. Я знаю, вы, хиппи, привыкли к лишениям, но люди меняются, растут, взрослеют. Когда-нибудь ей захочется покоя, семьи, детей. Очень хорошо, что она сбежала. Очень хорошо! Это откроет ей новый горизонт. Вы ещё слишком молодые, чтобы жить вот так…
Он булькал вином в кружке, раскручивая его мерными движениями:
— Что ты тут делаешь? — спросил он. — Рыкованову что-то доказываешь?
— Да при чём тут Рыкованов? — вспылил я.
— А что тогда? Себя жалеешь? О прошлом плачешь? Ты себя заживо хоронишь. Чего ты тут окопался? Не надо было голову морочить. Уехал бы сразу с Кэрол, и жили бы сейчас где-нибудь на море, а я бы к вам в гости ездил. Она тебя понимала. А ты всё планы мести вынашивал. Тебе Рыкованов был важнее.
Я встал и сходил за ещё одной бутылкой, продавил пробку рукоятью плоскогубцев и налил полные кружки.
— Пей, — приказал я. — А то на трезвую голову тебя в морализаторство тянет. Вот чего ты раззуделся, Лис? Да, Рыкованов мне в тот момент был важнее, потому что я хотел его грохнуть.
— Грохнул?
— Нет. Передумал в последний момент. Но мне нужно было дойти до самого края, до финала, понимаешь? Я только так мог освободиться. И о Кэрол я думал, а что толку? Ты молодой ещё, тебе не понять. В твои годы я тоже считал, что любые отношения — это навсегда. А потом живёшь, видишь, как меняются люди, как остывают друг другу, как разочаровываются.
— Ты вообще о ней не думаешь?
— Думаю, ещё как. Иногда прям за горло берёт… Но… Что у нас с Кэрол было? Курортный роман? Жить со мной она бы не смогла. Мы совсем разные. Я, может, и выгляжу мужиком в расцвете сил, а внутри выкрашиваюсь, как старый пуховик. А она ещё полна жизни, иллюзий, мечтаний: я не хочу быть её якорем. Что я ей предложу? Крестьянский быт? Жизнь мародёра? Охоту и рыбалку? Думал я об этом. А раз думал, значит, всё не настоящее, потому что от ума идёт, а не от сердца. Любовь сама складывается, понимаешь? У меня с женой так было. А когда слишком пытаешься, значит, всё не то.
— По-моему, ты себе это внушил.
— Даже если так. Поздно уже, Лис. Она уехала, я здесь. Мир катится к чертям. Мы все потерпели глобальное кораблекрушение. Теперь у каждого свой островок. Где-то хаос, где-то застой, и ничего между ними. Бессмысленное конфетти! Мы накопили чудовищную силу, но не накопили ума, чтобы направить её. А я такой же тупица: ничего не видел, ничего не чувствовал, ничего не делал. Мы, люди, не самый перспективный вид на Земле. Зачем вообще заводить детей? Мы набрали столько долгов у будущих поколений, что этим поколениям лучше не рождаться — целее будут.
— И ты планируешь в этом склепе один жить?
— Так бабы разбежались все. Есть тут одна хромая, но, знаешь, не мой тип. Да и вообще мне в склепе лучше. Я о смерти стал часто думать. Нет, не плохое, наоборот. Смерть — это же отличный отдых. А когда такие мысли появились, жить уже поздно.
— Наоборот. Когда человек всерьёз задумывается о смерти и принимает её, он только и начинает жить по-настоящему, потому что успокаивается. Чем больше он понимает свою конечность на Земле и бесконечность во Вселенной, тем меньше глупостей совершает. Все глупости — от спешки.
— Может быть…
— И зря ты о себе так. Ты лучше стал как человек. Нет, не так: ты снова стал человеком, которым когда-то давно, наверное, был. Ты проснулся.
Я поднял кружку и чокнулся с ним.
— Спасибо, доктор Лис. Ваша служба психологической поддержки мне очень помогла. Не соображу только, какая тебе в этом корысть. Ты где-то зарубки делаешь по количеству спасённых душ? Но, знаешь, ты заезжай. Я тебе всегда рад. И отсюда уже не двинусь. Я теперь как Ронис: сумасшедший и упёртый.
Его плечи покрылись гусиной кожей. Лицо его остыло и стало мертвенно-бледным, как обычно.
Когда стемнело, мы переместились в сад и разожгли пионерский костёр. Индикатор радиоактивности показывал повышенный фон: ветром принесло изотопы йода или что-нибудь в этом духе.
Утром, когда Лис раскочегаривал мотоцикл, стреляя в стену дома дымным выхлопом, я вышел проводить его и протянул пару бутылок испанского вина. Он рассовал их по боковым сумкам.
— А сам-то не хочешь свалить куда подальше? — спросил я.
— Зачем? Теперь тут самое интересное. Я ещё не ко всем эпицентрам слазил.
— Ясно. Ну, не теряйся. Рониса увидишь, скажи, я к нему до конца лета заеду.
— Хорошо.
Всё было готово: вещи навьючены на мотоцикл, двигатель прогрет. Лис медлил. Он достал из внутреннего кармана обрывок бумаги, переписал на него что-то со своего телефона, свернул напополам и сунул мне.
— Это что? — спросил я.
— Новый телефон Кэрол.
Бумага была плотной, шершавой и тёплой.
— А где она?
Он фыркнул:
— Понятия не имею. Позвони и узнаешь. Я не дозвонился, но попробуй. Тебе повезёт.
Мотоцикл покатился вниз с холма, заволакивая улицу дымом.
Кэрол я так и не позвонил. Я заткнул клочок бумаги под раму зеркала, смотрел на него почти каждый день, но ни разу не раскрыл. Иногда мне казалось, что листок пуст, и Лис просто посмеялся надо мной.
Но даже если нет… У Кэрол теперь нормальная жизнь, и я не имею права напоминать о прошлом, сеять сомнения, отвлекать от новой семьи. Ещё меньше я хочу услышать в её голосе морозную вежливость, усталость или преувеличенную радость. Пусть Кэрол останется той дикаркой, хиппи, язычницей, которую я запомнил. Я не хочу знать её другой. Она была для меня пассажиром встречного поезда, который лишь мелькнул в окне в краткий миг сближения составов.
Обратно от суходола я пошёл длинным путём через Игнатьевскую пещеру на правом берегу Сима. Её вход располагался достаточно высоко над землёй, и к нему вела ржавая лестница. Сама пещера была очень глубокой, разветвлённой и местами опасной. Не зная её географии, можно было
